Пространство в кухне распределено между жильцами (семьями): у каждого есть свое место. Свой кухонный стол (или часть стола, используемого совместно с соседом), свои конфорки на газовой плите (или вся четырехконфорочная плита, если семья большая), свое пространство над столом и прилегающими проходами, где натянуты веревки для белья. Соответствующий стол, как правило, находится рядом с той плитой, где данный сосед готовит.

Белье сушат не только в ванной, но и на кухне и на балконе, потому что тут оно лучше сохнет. Однако здесь вешают в основном мелкие предметы; висящие простыни мешали бы готовить (и создавали бы соблазн соседям вытереть о них руки). Белье позволительно вешать только в той зоне, которая примыкает к владениям твоей семьи (столу и плите). Прямо над плитой иногда сушат белье «экспресс-методом».

Планировка, при которой несколько столов сгруппированы посередине, делает возможным более эффективное использование пространства и, кроме того, в какой-то мере воспроизводит планировку далекого прошлого, когда не было газовых плит. Тогда на кухне имелась, часто в центре, большая дровяная плита, которая топилась по праздникам. Обычно же готовили на примусах и керосинках, которые стояли на этой самой дровяной плите, где у каждой хозяйки был свой «сектор».

На кухне обычно не хранят продукты, за исключением, может быть, бакалеи; чтобы исключить воровство, на кухонные шкафчики иногда приделывают навесные замки. Готовую пищу в кастрюлях и сковородках либо уносят домой, либо ставят в специальную кладовку (на этой фотографии дверь в нее открыта), либо хранят в импровизированных холодильниках между окон (см. также банку с квашеной капустой). В больших кухнях, в отличие от кухонь небольших квартир, мы не видим холодильников, все холодильники в комнатах.

Туалетные принадлежности часто помещаются здесь, а не в ванной, из соображений удобства и безопасности — в отличие от закрытого пространства ванной, здесь все просматривается и под контролем. Кроме того, умывание и чистка зубов могут производиться и на кухне. Разве что голову и ноги тут не моют (хотя кое-где можно помыть голову и на кухне). Но могут иногда стирать какую-нибудь мелочь, хотя удобнее это делать, как обычно, в ванной и в стиральной машине.

Поскольку народу сейчас не много, очередь к раковине встречается очень редко. Скорее, проблема очередности может возникать в связи с тем, что водогрей один, и он обслуживает и кухню, и ванную, так что, чтобы помыть посуду, нужно дождаться, когда кто-то перестанет принимать душ в ванной.

Рядом с кухонными столами могут стоять ведра и корзины для мусора, у каждого жильца они свои и выносятся жильцами самостоятельно, по мере наполнения. Раньше в большинстве квартир имелось общее мусорное ведро, которое выносил регулярно дежурный. Невынесенный мусор может вызывать нарекания соседей из-за запаха и угрозы развести тараканов. Кстати, на стенах мы часто видим белые меловые линии, нанесенные инсектицидным мелком от тараканов.

Раковины, краны и трубы несут на себе следы разрухи; из кранов обычно капает вода. Старые, неработающие трубы остаются на своих местах по многу лет. Окна здесь не мыли так давно, что, кажется, и никогда не мыли.

В былые времена кухня была весьма людным местом, к раковинам занимали очередь, чтобы помыть посуду, у всех плит суетились хозяйки, готовка и кипячение белья не прекращались до глубокой ночи. Сегодня здесь относительно пустынно даже днем.

The space in the kitchen is divided among the tenants by family. Each family has their own kitchen table (or part of a kitchen table, shared with a neighbor), their own burners on a stove (or all four burners, if the family is large), their own space above the table and the passageways around it, where clotheslines are hung. The table and stove are usually next to each other.

Clothes are hung to dry not only in the bathroom, but also in the kitchen and on the balcony where they dry better. Mostly small items are hung out in the kitchen; if people put sheets out to dry there they would make cooking difficult (and neighbors would be tempted to wipe their hands on them). It is only permitted to hang laundry in the area that is close to your family's space (table and stove). Sometimes things are "express-dried" right above the stove.

A layout in which several tables are grouped in the center of the room permits a more efficient use of space as well as, to some extent, reproducing the layout of the distant past when there weren't any gas stoves. At that time the kitchen had, usually at its center, a big wood stove which was fired up on holidays. For everyday, people cooked on kerosene stoves, the pressurized kind or just the regular one. These were kept on the wood stove, where each family had their own "sector."

People don't store groceries in the kitchen, with the possible exception of things like flour and salt. To prevent theft, hanging locks are often put onto kitchen cabinets. When food is ready, the pot or frying pan is either taken into the room, put into a special cupboard (in this photograph you can see the open door), or kept in an improvised refrigerator between the glass panes of the double windows (here you can see a jar of fermented cabbage). In large kitchens, as opposed to the kitchens of small apartments, all refrigerators are in people's rooms.

Toiletries are often stored here, rather than in the bathroom: the bathroom is a closed space, while here, everything is under observation and control. In addition, people can wash their hands and faces and brush their teeth in the kitchen. Washing your feet or hair would be unusual (although in some apartments washing your hair is acceptable). Sometimes you can wash some small item of clothing, although it is more convenient to do that in the bathroom, and in a washing machine.

Since most apartments are no longer large, there rarely is a line to use the sink. Waiting becomes an issue because the single water heater serves both the kitchen and the bathroom, so that in order to wash dishes, you may have to wait until someone is out of the shower. Next to the kitchen tables you often find garbage cans or pails; every family has their own, and they are carried out as necessary. In an earlier period most apartments had a single garbage can, which was emptied regularly by the person on duty. Garbage that isn't removed can anger other tenants because of the smell and the danger of cockroaches. Incidentally, we often see on walls white lines, drawn with insecticide chalk to prevent cockroaches.

Sinks, faucets, and pipes are often damaged; usually, the faucets drip. Old pipes that are no longer used are not removed for many years. The windows here have not been washed for so long that it looks as though that was never done.

In an earlier period, the kitchen was always full of people. You needed to take a place in line in order to wash dishes. Women bustled around their stoves, and the cooking of food and boiling of laundry didn't stop until late at night. Now the kitchen is comparatively empty even in the daytime.

«Лампочка Ильича» ярче светила победившему пролетариату без абажуров, однако вскоре стали очевидны и неудобства: мало того, что свет более сильных лампочек, чем были в раннее послереволюционное время, бьет в глаза, так еще в общественном месте кто-нибудь эту лампочку, ничем не защищенную, норовит вывернуть и унести с собой. Для общественных мест, где нет постоянного товарищеского надзора (в арках, дворах, подъездах) желательно иметь оборудование «в антивандальном исполнении».

В отношении смены лампочек антивандальное исполнение иногда усложняет обслуживание и ремонт. Например, в лифте некоторых моделей лампочку можно поменять только снаружи, с крыши лифта, для чего механик должен забраться в шахту. Такие лифты неделями ездят без света.

Появление сильных лампочек в 1930-е годы совпало с началом пропаганды «культурности» быта. Абажуры перестали отвергать, поскольку они, наряду с занавесками и скатертью, оказались приметами культурного быта. Но абажуры появились в основном в интерьере жилой комнаты. Лампочки в подъездах и на лестницах до сих пор почти всегда без абажуров.

В эпоху перестройки лампочки не всегда были в свободной продаже. Так повсеместно появился на толкучках ходкий товар: перегоревшие лампочки. Купивший перегоревшую лампочку получал возможность совершить акт воровства посредством подмены: он выкручивал у себя в подъезде работающую лампочку, установленную ЖЭКом, и брал ее себе, а на ее место ввинчивал неработающую, которую купил на барахолке. Вроде как она сама собой перегорела. То есть просто украсть как-то неудобно и даже совестно, а вот так как бы и ничего.

См. фотографии «Пережитки: патрон и выключатель» и «Три лампочки в туалете», а также фото лампочек без абажуров, освещающих коридор.

"Lenin's bulb" lit up the victorious proletariat all the brighter without lampshades. Still, the disadvantages soon became obvious: not only did the light of the new higher-watt bulbs cause glare, but in a public space, a bulb hanging with nothing to shield it could easily be unscrewed and carried off. For public spaces not under comradely surveillance (archways, courtyards, entryways) it was desirable to have "vandal-proof" equipment.

The protection against theft has made it hard to change bulbs and fix sockets. For example, in some kinds of elevators, bulbs can only be changed by a mechanic who has to go down the shaft onto the elevator roof. Elevators like that can remain without light for weeks.

The appearance of even higher-watt light bulbs in the 1930s coincided with that decade's promotion of a "cultured" way of life. Lampshades and fixtures were no longer criticized, as they, along with curtains and a tablecloth, were signs of domestic culture. But lampshades were mostly used in rooms in which people lived. To this day, entryways and staircases almost always have naked bulbs.

During perestroika, you couldn't always buy bulbs. At market stands there was a brisk trade in a new item: burned-out bulbs. The purchaser of a burned-out bulb had the opportunity to commit an act of robbery by means of substitution: he would unscrew the working bulb in his entryway, put there by the local housing authority, and take it home with him; in its place he would screw in the one he just bought, as though it had simply burned out on its own. To steal it outright would have been unethical, but this way it was more or less okay.

See photographs "Fixtures from a past time: socket and switch" and "Three bulbs in the lavatory" and also these photographs of naked bulbs in a hallway.

С середины 1960-х все новые дома строились с обязательным прокладыванием в каждую квартиру кабеля радиотрансляции. Кабель оканчивался розеткой, куда можно было вставить вилку наушника или громкоговорителя. В последние десятилетия советской власти вещание велось не по одному, а по трем каналам; чтобы иметь возможность выбирать из трех программ, нужно было обзавестись специальным трехпрограммным громкоговорителем.

Ежемесячная абонентская плата за радиоточку была невелика. Почти бесплатное радио передавало новости, музыкальные и литературные программы. В отличие от эфирного радиоприемника, радиоточка позволяла властям полностью контролировать, что слушают граждане (так, во время войны радиоприемники были изъяты у населения).

Проводное радио выполняло также важную роль в системе гражданской обороны как средство оповещения населения.

См. изображения разных моделей радиоточек: http://www.starinism.ru/museum/rtochka.htm

From the middle of the 1960s on, all new construction included the obligatory radio cable running into every apartment. The wire ended with an outlet into which it was possible to plug headphones or a radio speaker. In the last decades of the Soviet regime, there was not only one but three channels; in order to choose between the three available programs, one needed to hook up a special three-channel speaker.

The monthly charge for radio reception was small. People received radio broadcasts of news, music, and literary programs at almost no cost. In contrast to regular radio transmissions by air, the radio speaker allowed near complete control over what the country's citizens could listen to (and thus it was that during the war, regular radio receivers were confiscated).

Cable radio also played a critical role in civil defense, as a warning system for the population.

See image of various models of radio speakers at: http://www.starinism.ru/museum/rtochka.htm

Казалось бы, нет ничего особенно советского в том, что несколько семей живут вместе в одной квартире и вынуждены пользоваться одной кухней и одной ванной. Больше половины населения планеты и сегодня живет в условиях, когда не у каждого есть отдельная комната. Однако у советских коммуналок есть своя специфика. Постоянно на виду друг у друга и в тесноте здесь живут очень разные люди, которых никто не спрашивал, хотят ли они жить именно здесь и именно с этими соседями. Между ними чаще всего нет ничего общего, кроме необходимости соблюдать элементарные нормы общежития и мириться с постоянным присутствием друг друга.

Экспозиция музея будет интересна не только любителю советской экзотики и бывшему жителю коммуналки, но и антропологу, историку, социологу. Авторы музея пытаются реконструировать систему понятий, стоящую за повседневным поведением советского человека. Культурная и историческая дистанция позволяет увидеть неожиданные смыслы в явлениях, которые еще кажутся вполне обычными в современной России.

The communal apartment is unusual because it brought together families of vastly different educational backgrounds, attitudes, ethnicities, and life habits. These people had nothing in common except for the intimate spaces that they shared. Usually, each family lived in one room, with the kitchen, hallway, lavatory, and—in later years—bathroom, as highly contested public spaces. Communal living was the combined result of rapid urbanization and explicit social policy. New housing construction in Russian cities could never keep up with the massive population influx from rural areas, which increased dramatically with Soviet industrialization campaigns. Revolutionary goals of suppressing the bourgeoisie and nurturing the Soviet "new man," who was supposed to be trained to participate joyously in collective existence, led to this quintessential form of Soviet private life.

Beginning in the late 1950s, the government began building housing projects at the outskirts of major cities. People could get apartments there, generally through their places of work. But waiting lists for those "private" apartments (the adjective meant "not communal") were very long, and for decades many residents of "kommunalki" found themselves stuck in their small rooms in these overcrowded urban flats.

Forced to cope, residents devised a variety of strategies for maintaining order, for defending their own personal spaces, and for negotiating control over spaces that were shared. The resulting way of life was a core experience for generations of Russians, and is background, and sometimes foreground, to all of Soviet high culture.

[русскоязычные публикации приводятся ниже]

Literary Works, Essays, Memoirs

Baranskaia, Natalia (1990). A Week Like any Other: Novellas and Stories. Seattle, WA: Seal Press.

Brodsky, Joseph (1986). "In a Room and a Half." InLess Than One: Selected Essays. New York: Farrar, Straus, and Giroux.

Chukovskaya, Lydia (1994). Sofia Petrovna. Translated from Russian by Aline Worth. Evanston: Northwestern University Press.

Grossman, Vasily (2006). Life and Fate. Translated from Russian by Robert Chandler. New York: New York Review of Books.

Il'f, Il'ia and Evgenii Petrov (1962). The Golden Calf. Translated from Russian by John H.C. Henderson. New York: Random House.

Inber, Vera (1971). Leningrad Diary. Translated from Russian by Serge M. Wolff and Rachel Grieve. London: Hutchinson and Co.

Panteleimon Romanov (1931). Three Pairs of Silk Stockings. A Novel of the Life of the Educated Class Under the Soviet .Translated from Russian by Leonide Zarine. New York: Charles Scribner's Sons.

Skrjabina, Elena (1971). Siege and Survival: The Odyssey of a Leningrader. Translated from Russian by Norman Luxemburg. Carbondale, IL: Southern Illinois University Press.

Zinoviev, Aleksandr (1984). The Reality of Communism. Translated from Russian by Charles Janson. New York: Schocken Books.

Zoshchenko, Mikhail (1961). Scenes from the Bathhouse, and Other Stories of Communist Russia. Translated from Russian by Sidney Monas. Ann Arbor: University of Michigan Press.

Russia and the Soviet Union—Analytical and Area Studies Works

Alekseeva, Liudmila, and Paul Goldberg (1990). The Thaw Generation: Coming of Age in the Post-Stalin Era. Boston: Little, Brown.

Alexander, Catherine, Victor Buchli and Caroline Humphrey, eds. (2007). Urban Life in Post-Soviet Asia. London: University College London Press.

Andrusz, Gregory D. (1984). Housing and Urban Development in the USSR. Albany: State University of New York Press.

Axenov, Konstantin, Isolde Brade and Evgenij Bondarchuk (2006). The Transformation of Urban Space in Post-Soviet Russia. London: Routledge.

Balzer, Harley. (1998). "Russia's Middle Classes." Post-Soviet Affairs. 14(2).

Barber, John, and Mark Harrison (1991). The Soviet Home Front, 1941-1945: A Social and Economic History of the USSR in World War II. London; New York: Longman.

Bater, James H. (2001). Adjusting to Change: Privilege and Place in Post-Soviet Central Moscow. The Canadian Geographer. 45(2): 237-51.

Bellamy, Chris (2007). Absolute War: Soviet Russia in the Second World War. New York: Alfred A. Knopf.

Bidlack, Richard (2000). "Survival Strategies in Leningrad." In The People's War: Responses to World War II in the Soviet Union, Thurston, Robert W. and Bernd Bonwetsch, eds. Urbana: University of Illinois Press.

Borocz, Jozsef. (2000). "Informality Rules." East European Politics and Societies. 14(2).

Boym, Svetlana (1994). Common Places: Mythologies of Everyday Life in Russia. Harvard University Press.

Brumfield, William C. and Blair A. Ruble, eds. (1993). Russian Housing in the Modern Age: Design and Social History. Washington, D.C.: Woodrow Wilson Center and Cambridge: Cambridge University Press.

Brumfield, William Craft (1990). Reshaping Russian Architecture: Western Technology, Utopian Dreams. Washington, D.C.: Woodrow Wilson International Center for Scholars.

Buchli, Victor (1999). An Archeology of Socialism. Oxford: Berg.

Buckler, Julie A. (2005). Mapping St. Petersburg: Imperial Text and Cityshape. Princeton, N.J.: Princeton University Press.

Buckley, Robert M., and Eugene N. Gurenko (1997). Housing and Income Distribution in Russia: Zhivago's Legacy. The World Bank Research Observer 1(2(1):19-3(2.

Butenko, I. A., and Kirill Emilevich Razlogov. (1997). Recent Social Trends in Russia, 1960-1995. Montreal; Buffalo: McGill-Queen's University Press.

Butler, Stephen B., Ritu Nayyar-Stone, and Sheila O'Leary (1999). "The Law and Economics of Historic Preservation in St. Petersburg, Russia." Review of Urban & Regional Development Studies. 11(1).

Clarke, Simon. 1999. "Poverty in Russia." Problems of Economic Transition. 42(5): 5-55.

Collopy, Erin (2005). "The Communal Apartment in the Works of Irina Grekova and Nina Sadur." Journal of International Women's Studies. 6(2): 44-58.

Connor, Walter D. (1972). Deviance in Soviet Society: Crime, Delinquency, and Alcoholism. New York: Columbia University Press.

Crowley, David and Susan E. Reid, eds. (2002). Socialist Spaces: Sites of Everyday Life in the Eastern Bloc. Oxford: Oxford University Press.

Czaplicka, John, Blair A. Ruble, and Lauren Crabtree, eds. (2003). Composing Urban History and the Constitution of Civic Identities. Washington, D.C.: Woodrow Wilson Center Press.

Drazin, Adam (2002). "Chasing Moths: Cleanliness, Intimacy and Progress in Romania." In Markets and Moralities: Ethnographies of Postsocialism, Ruth Mandel and Caroline Humphrey, eds. Oxford and New York: Berg.

Dunham, Vera Sandomirsky (1990). In Stalin's Time: Middleclass Values in Soviet Fiction. Durham: Duke University Press.

Eaton, Katherine Bliss (2004). Daily Life in the Soviet Union. Westport, Conn.: Greenwood Press.

Field, Deborah A. (2007). Private Life and Communist Morality in Khrushchev's Russia. NY: Peter Lang.

Fisher-Ruge, Lois (1993). Survival in Russia: Chaos and Hope in Everyday Life. Boulder Colo.: Westview Press.

Fitzpatrick, Sheila (2002). Everyday Stalinism: Ordinary Life in Extraordinary Times. Oxford: Berg.

Galtz, Naomi Roslyn. 2000. Space and the Everyday: An Historical Sociology of the Moscow Dacha. Ph.D. Dissertation, University of Michigan.

Garcelon, Marc (1997). "The Shadow of the Leviathan: Public and Private in Communist and Post-Communist Society." In Public and Private in Thought and Practice: Perspectives on a Grand Dichotomy, Jeff Weintraub and Krishan Kumar, eds. Chicago: University of Chicago Press.

Geiger, H. Kent. (1968). The Family in Soviet Russia. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Gerasimova, Katerina (2002). "Public Privacy in the Soviet Communal Apartment." In Socialist Spaces: Sites of Everyday Life in the Eastern Bloc, David Crowley and Susan E. Reid, eds. Oxford: Berg, pp. 207-230.

Glad, Betty, and Eric Shiraev (1999). The Russian Transformation: Political, Sociological, and Psychological Aspects. New York: St. Martin's Press.

Glants, Musya and Joyce Toomre (1997). Food in Russian History and Culture. Bloomington: Indiana University Press.

Glantz, David M. (2002). The Battle for Leningrad: 1941-1944. Lawrence: University Press of Kansas.

Goldstein, Darra (2005)."Women under Siege: Leningrad 1941-1942." In From Betty Crocker to Feminist Food Studies: Critical Perspectives on Women and Food. Arlene Voski Avakian and Barbara Haber, eds. Amherst: University of Massachusetts Press.

Granville, Brigitte, and Peter Oppenheimer (2001). Russia's Post-Communist Economy. Oxford; New York: Oxford University Press.

Gray, Francine du Plessix (1990). Soviet Women: Walking the Tightrope. New York: Doubleday.

Gronow, Jukka (2003). Caviar with Champagne: Common Luxury and the Ideals of the Good Life in Stalin's Russia.Oxford; New York: Berg.

Hachten, Charles (2006). "Separate Yet Governed: The Representation of Soviet Property Relations in Civil Law and Public Discourse." In Borders of Socialism: Private Spheres of Soviet Russia, Lewis Siegelbaum, ed. Gordonsville, VA: Palgrave.

Hann, C. M. (2002). Postsocialism: Ideals, Ideologies, and Practices in Eurasia. London; New York: Routledge.

Harris, Steven E. (2003). Moving to the Separate Apartment: Building, Distributing, Furnishing, and Living Urban Housing in Soviet Russia, 1950s-1960s. Ph.D. dissertation, University of Chicago.

Hoffmann, David L. (2003). Stalinist Values: The Cultural Norms of Soviet Modernity, 1917-1941. Ithaca: Cornell University Press.

Humphrey, Caroline (2001). "Inequality and Exclusion: A Russian Case Study of Emotion in Politics." Anthropological Theory. 1(13).

Humphrey, Caroline. (2002). "The Villas of the 'New Russians': A Sketch of Consumption and Cultural Identity in Post-Soviet Landscapes." In The Unmaking of Soviet Life: Everyday Economies after Socialism. Ithaca: Cornell University Press.

Hutchings, Stephen C. (1997). Russian Modernism: The Transfiguration of the Everyday. Cambridge, U.K.; New York: Cambridge University Press.

Ilic, Melanie, Susan Reid, and Lynne Attwood, eds. (2004). Women in the Khrushchev Era. . Basingstoke: Palgrave Macmillan.

Inkeles, Alex, and Kent Geiger (1961). Soviet Society: a Book of Readings. Boston: Houghton Mifflin.

Inkeles, Alex, and Raymond Augustine Bauer (1959). The Soviet Citizen: Daily Life in a Totalitarian Society. Cambridge: Harvard University Press.

Kharkhordin, Oleg (1997). "Reveal and Dissimulate: A Genealogy of Private Life in Soviet Russia." In Public and Private in Thought and Practice: Perspectives on a Grand Dichotomy, Jeff Weintraub and Krishan Kumar, eds. Chicago: University of Chicago Press.

Kharkhordin, Oleg (1999). The Individual and the Collective in Russia: A Study of Practices. Berkeley: University of California Press.

Kiaer, Christina, and Eric Naiman (2005). Everyday Life in Early Soviet Russia: Taking the Revolution Inside. Boomington: Indiana University Press.

Kirschenbaum, Lisa A. (2006). The Legacy of the Siege of Leningrad, 1941-1995: Myth, Memories, and Monuments. New York: Cambridge University Press.

Kopp, Anatole (1970). Town and Revolution: Soviet Architecture and City Planning, 1917-1935. New York: G. Braziller.

Kotkin, Stephen (1995). Magnetic Mountain: Stalinism as Civilization. Berkeley: University of California Press.

Ledeneva, Alena (1998).Russia's Economy of Favours: Blat, Networking, and Informal Exchange. Cambridge: Cambridge University Press.

Ledeneva, Alena (2006). How Russia Really Works: The Informal Practices that Shaped Post-Soviet Politics and Business. Ithaca: Cornell University Press.

Linz, Susan J. (1985). The Impact of World War II on the Soviet Union. Totowa, NJ: Rowman & Allanheld.

Lovell, Stephen (2003). Summerfolk: A History of the Dacha, 1710-2000. Ithaca: Cornell University Press.

Manning, Nick and Nataliya Tikhonova (2004). Poverty and Social Exclusion in the New Russia. Aldershot, UK: Ashgate.

Mead, Margaret, John Rickman, and Geoffrey Gorer (2001). Russian Culture. Vol. 3. New York: Berghahn Books.

Medvedkov, Olga (1990). Soviet Urbanization. London: Routledge.

Moskoff, William (1990). The Bread of Affliction: The Food Supply in the USSR During World War II. Cambridge: Cambridge University Press.

Orttung, Robert W. (1995). From Leningrad to St. Petersburg: Democratization in a Russian City. New York: St. Martin's Press.

Paxson, Margaret (2005). Solovyovo: The Story of Memory in a Russian Village. Washington: Woodrow Wilson Center Press and Bloomington: Indiana University Press.

Pesmen, Dale (2000). Russia and Soul: An Exploration. Cornell University Press.

Piirainen, Timo (1997). Towards a New Social Order in Russia: Transforming Structures and Everyday Life. Aldershot, England; Brookfield, Vt., USA: Dartmouth.

Procaccia, Uriel (2007). Russian Culture, Property Rights, and the Market Economy. New York: Cambridge University Press.

Raleigh, Donald J., ed. (2006). Russia's Sputnik Generation: Soviet Baby Boomers Talk about their Lives.Bloomington: Indiana University Press.

Reid, Susan E. (2006). "The Meaning of Home: 'The Only Bit of the World You Can Have to Yourself.'" In Borders of Socialism: Private Spheres of Soviet Russia, Lewis Siegelbaum, ed. Gordonsville, VA: Palgrave.

Reid, Susan E. and David Crowley, eds. (2000). Style and Socialism: Modernity and Material Culture in Post-war Eastern Europe. Oxford: Berg.

Ries, Nancy (1997). Russian Talk: Culture and Conversation during Perestroika. Ithaca: Cornell University Press.

Shlapentokh, Vladimir (1984). Love, Marriage, and Friendship in the Soviet Union: Ideals and Practices. New York: Praeger.

Salisbury, Harrison E. (1985). The 900 Days: The Siege of Leningrad. New York, N.Y.: Da Capo Press.

Semenova, Victoria (2004). "Equality in poverty: the symbolic meaning of kommunalki in the 1930s- 50s." In On Living through Soviet Russia. Daniel Bertaux, Paul Thompson, and Anna Rotkirch, eds. London: Routledge.

Shlapentokh, Vladimir (1989). Public and Private Life of the Soviet People: Changing Values in Post-Stalin Russia. New York: Oxford University Press.

Shulman, Colette (1977). "The Individual and the Collective." In Women in Russia. Dorothy Atkinson, Alexander Dallin, and Gail Warshofsky Lapidus, eds. Stanford, CA: Stanford University Press.

Siegelbaum, Lewis H., A. K. Sokolov, L. Kosheleva, and Sergei Zhuravlev (2000). Stalinism as a Way of Life: A Narrative in Documents. New Haven Conn.: Yale University Press.

Siegelbaum, Lewis H., ed. (2006). Borders of Socialism: Private Spheres of Soviet Russia. New York: Palgrave.

Simpura, Jusse and Galina Eremitcheva (1996). "Dirt: Symbolic and Practical Dimensions of Social Problems in St. Petersburg". International Journal of Urban and Regional Research. 21(3): 467–479.

Sosnovy, Timothy (1954). The Housing Problem in the Soviet Union. New York: Research Program on the U.S.S.R.

Stites, Richard (1989). Revolutionary Dreams: Utopian Visions and Experimental Life in the Russian Revolution. New York: Oxford University Press.

Straus, Kenneth M. (1997). Factory and Community in Stalin's Russia: The Making of an Industrial Working Class. Pittsburgh, Pa.: University of Pittsburgh Press.

Thompson, Terry L. and Richard Sheldon (1988). Soviet Society and Culture: Essays in Honor of Vera S. Dunham. Boulder: Westview Press.

Thurston, Robert W., and Bernd Bonwetsch (2000). The People's War: Responses to World War II in the Soviet Union. Urbana: University of Illinois Press.

Transchel, Kate (2006). Under the Influence: Working-Class Drinking, Temperance, and Cultural Revolution in Russia, 1895-1932. Pittsburgh, Pa.: University of Pittsburgh Press.

Trotsky, Leon (1994). Problems of Everyday Life: Creating the Foundations for a New Society in Revolutionary Russia. New York: Pathfinder.

Volkov, Solomon (1995). St. Petersburg: A Cultural History. New York: Free Press.

Zavisca, Jane (2003). "Contesting Capitalism at the Post-Soviet Dacha: The Meaning of Food Cultivation for Urban Russians." Slavic Review. 62(4): 786-810.

Comparative and Theoretical Works

Abrahams, Roger D. (2005). Everyday Life: A Poetics of Vernacular Practices. Philadelphia: University of Pennsylvania Press.

Aries, Philippe and Georges Duby, eds. (1987-1991). A History of Private Life (five volumes). Translated from the French by A.Goldhammer. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Avakian, Arlene Voski, and Barbara Haber (2005). From Betty Crocker to Feminist Food Studies: Critical Perspectives on Women and Food. Amherst: University of Massachusetts Press.

Bates, Alan P. (1964). "Privacy—a Useful Concept?" Social Forces. 42(4):429-434.

Baudrillard, Jean (1966). The System of Objects. Translated by James Benedict. London and New York: Verso.

Bourdieu, Pierre (1977). Outline of a Theory of Practice. Cambridge: Cambridge University Press.

Bourdieu, Pierre (1984). Distinction: A Social Critique of the Judgment of Taste. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Bourdieu, Pierre (1992). "The Kabyle House or the World Reversed." In The Logic of Practice. Translated from the French by Richard Nice. Stanford: Stanford University Press.

Braudel, Fernand, (1992). The Structures of Everyday Life: The Limits of the Possible. Volume I of Civilization and Capitalism 15th-18th Century. Translated from the French by Sian Reynolds. Berkeley, University of California Press.

Certeau, Michel de (1984). The Practice of Everyday Life. Berkeley: University of California Press.

Donzelot, Jacques (1979). The Policing of Families. New York: Pantheon Books.

Douglas, Mary (1966). Purity and Danger. London and New York: Routledge & Kegan Paul.

Elias, Norbert (1994). The Civilizing Process. Oxford: Basil Blackwell.

Gal, Susan. (2002). A Semiotics of the Public/Private Distinction. Differences. 3(1).

Goffman, Erving (1978). The Presentation of Self in Everyday Life. New York, Penguin Books.

Gupta, Akhil and James Ferguson, eds. (2001). Culture, Power, Place: Explorations in Critical Anthropology. Durham: Duke University Press.

Hall, E. T. (1990). The Hidden Dimension. New York: Anchor Books.

Hann, C.M., ed. (1998). Property Relations: Renewing the Anthropological Tradition. Cambridge: Cambridge University Press.

Highmore, Ben (2002). Everyday Life and Cultural Theory: An Introduction. London: Routledge.

Highmore, Ben (2002). The Everyday Life Reader. London and New York: Routledge.

Landes, Joan (2003). "Further Thoughts on the Public/ Private Distinction." Journal of Women's History. 15(2).

Lefebvre, Henri (2002). Critique of Everyday Life: Foundations for a Sociology of the Everyday. volumes I and II, London: Verso.

Lefebvre, Henri (2003). "Preface to the Study of the Habitat of the 'Pavillon'." In Henri Lefebvre: Key Writings, Stuart Elden Elizabeth Lebas and Eleonore Kofman, eds. New York and London: Continuum.

Light, Andrew, and Jonathan M. Smith (2005). The Aesthetics of Everyday Life. New York: Columbia University Press.

Low, Setha M. and Erve Chambers, eds. (1989). Housing Culture and Design: A Comparative Perspective. Philadelphia: University of Pennsylvania Press.

Miller, Daniel (1987). Material Culture and Mass Consumption. Oxford: Basil Blackwell.

Miller, Daniel, ed. (2001). Home Possessions: Material Culture Behind Closed Doors. Oxford: Berg.

Mira, Ricardo Garcia, ed. (2005). Housing, space and quality of life. Burlington, VT: Ashgate.

Mitchell, W.J.T., ed. (1981). On Narrative. Chicago, University of Chicago Press

Shove, Elizabeth (2003). Comfort, Cleanliness and Convenience: The Social Organization of Normality. Oxford; New York: Berg.

Tilly, Charles (2002). Stories, Identity, and Political Change. Lanham, MD: Rowman & Littlefield.

PUBLICATIONS IN RUSSIAN

Литература и мемуары

Бродский, Иосиф (1999). "Полторы комнаты." В кн.: Бродский И. Сочинения. Санкт-Петербург: Пушкинский фонд – с.316–354.

Булгаков, Михаил (1992). Собачье сердце . В кн.: Булгаков, Михаил. Собрание сочинений в пяти томах. Том 2. Москва: Художественная литература.

Гинзбург, Лидия (2002) «Записки блокадного человека». В кн.: Л.Гинзбург. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. Санкт-Петербург: Искусство-СПб.

Гроссман, Василий (1990). Жизнь и судьба. Москва: Советский писатель.

Зиновьев, Александр (1994). Коммунизм как реальность. Москва: Центрполиграф.

Зощенко, Михаил (1987). Собрание сочинений в трех томах. Ленинград: Художественная литература

Ильф, Илья и Евгений Петров. (2003). Золотой теленок. Москва: Текст.

Кабаков, Илья (1993). На коммунальной кухне. Новые документы и материалы. Paris: Galerie Dina Vierny.

Кабаков, Илья и Борис Гройс. Диалоги (1990-1999). Москва.

Пучкова В.М., Мальгинова А.И. (1948). Памятка квартиросъемщика. М-Л.

Романов, Пантелеймон (1952). Товарищ Кисляков (Три пары шёлковых чулок) . Нью-Йорк: Издательство имени Чехова.

Рубинштейн, Лев (2000). "Коммунальное чтиво." В кн.: Рубинштейн, Лев. Домашнее музицирование. Москва: Новое литературное обозрение – с.135 –142.

Терц, Абрам (Синявский, Андрей) (1992). Квартиранты. В кн.: Абрам Терц. Собрание сочинений в двух томах. Том 1. Москва: СП Старт – с.144–154.

Чуковская, Лидия (2000). "Софья Петровна." В кн.: Чуковская, Лидия. Сочинения в двух томах. Том 1. Москва: Гудьял-пресс.

Primary Sources

Энгельс, Фридрих (1983) «К жилищному вопросу». В кн.: Маркс К., Энгельс Ф. Избранные произведения: В 2 т. Москва: Политиздат. Т. 2, С. 330-405.

Ленин В.И. (1965) «Удержат ли большевики власть?» В кн.: Ленин В.И. Полное собрание сочинений. 6-е изд. Москва: Политиздат. Т. 54. С.287 - 339.

«О борьбе с хулиганством в квартирах: Циркуляр № 158 от 14 июля 1935 г. НККХ и НКЮ РСФСР». Бюллетень финансового и хозяйственного законодательства. 1935. № 25. С. 21-22.

«О порядке проведения уплотнений: Постановление ВЦИК и СНК РСФСР».Брагинский М. и А. Иодковский, ред. Жилищное законодательство Москва: Юридическое издательство НКЮ РСФСР, 1927. Вып. 2. С.105-106.

«Об ответственных уполномоченных и правилах внутреннего распорядка в коммунальных квартирах: Положение». Жилищное дело. 1929. № 1.С. 7-8.

«Об учете и распределении освобождающейся жилплощади: Постановление Президиума Ленсовета». Ленинградская правда. 1933. 7 янв.

«Обязательные правила ухода за жилищем и внутреннего распорядка в квартирах». Жилищная кооперация. 1932. № 21/24. С. 44-47.

Толстой, Юрий К. (1973). Право на жилую площадь: Сб. руководящих нормативных актов и судебной практики по применению жилищного законодательства. Ленинград: Лениздат.

Троцкий, Лев Д. (1923). Вопросы быта. Москва: Красная Новь.

Russia and the Soviet Union—Analytical and Area Studies Works

Бойм, Светлана (2002). Общие места. Мифология повседневной жизни. Москва: Новое литературное обозрение.

Брумфилд, Уильям и Рубл, Блэр, ред. (2001) Жилище в России: век ХХ: Архитектура и социальная история Мoсква: Три квадрата.

Волков, Вадим В. (1996). «Концепция культурности, 1935 - 38 годы: Советская цивилизация и повседневность сталинского времени».Социологический журнал. № 1-2. С. 194-214.

Герасимова, Екатерина Ю. (1998). «Советская коммунальная квартира».Социологический журнал. № 1-2. С. 224-244.

Герасимова, Катерина (1998). «Массовое жилищное строительство и изменения в повседневной жизни горожан». Телескоп: наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев. № 3. С. 23-31.

Герасимова, Катерина (2000). История коммунальной квартиры. http://www.kommunalka.spb.ru/history/history1.htm

Герасимова, Екатерина и Софья Чуйкина (2004). «Общество ремонта». Неприкосновенный запас. № 2 (34).

Жолковский, Александр (1999). Михаил Зощенко: поэтика недоверия. Москва: Языки русской культуры.

Лебина, Наталья Б. (1999). Повседневная жизнь советского города: Нормы и аномалии, 1920-30-е годы. Санкт-Петербург: Журнал "Нева."

Меерович, Марк Г. (2003). Биография профессии. Очерки истории жилищной политики в СССР и ее реализации в архитектурном проектировании (1917-1941 гг). Иркутск: Иркутский государственный технический университет.

Рис, Нэнси (2005). Русские разговоры. Культура и речевая повседневность эпохи перестройки. Москва: НЛО.

Семенова, Виктория В. (1996). «Равенство в нищете: символическое значение "коммуналок" в 30 - 50-е годы» В кн.: Судьбы людей: Россия. XX век. Под ред. В. Семеновой и Е. Фатеевой. Москва: ИСРАН. С. 373-389.

Утехин, Илья (2004). Очерки коммунального быта. Москва: ОГИ.

Утехин, Илья (2004). «К семиотике страстей коммунального человека».Wiener Slawistischer Almanach, 54: 291-308.

Утехин, Илья (2004). «Любимые вещи». Неприкосновенный запас. 1(33).

Утехин, Илья (2007). «Особенности неуклонного роста в условиях зрелости». Неприкосновенный запас, 4(54).

Фицпатрик, Шейла (2001). Повседневный сталинизм. Социальная история Советской России в 30-е годы: город. Пер с англ. Москва: РОССПЭН.

Хархордин, Олег (2002). Обличать и лицемерить. Генеалогия российской личности. Санкт-Петербург, Москва: ЕУСПб.

Хоскинг, Джеффри (2007). "Структуры доверия в последние десятилетия Советского Союза." Неприкосновенный запас, 4 (54).

Черных, Алла И. (1995) «Жилищный передел: политика 20-х годов в сфере жилья». Социологические исследования 10: 71-78.

Comparative and Theoretical Works

Бодрийар, Жан (1995). Система вещей. Пер. с франц. Москва: Рудомино.

Бродель, Фернан (2006). Материальная цивилизация, экономика и капитализм, ХV–ХVIII вв. Т.1. Структуры повседневности: возможное и невозможное. Пер. с фр. Москва: Весь мир.

Гофман, Ирвинг (2000). Представление себя другим в повседневной жизни. Пер. с англ. и вступ. статья А.Д.Ковалева. Москва: КАНОН-пресс-Ц, Кучково поле.

Дуглас, Мери (2000). Чистота и опасность: Анализ представлений об осквернении и табу. Пер. с англ. Москва: КАНОН-пресс-Ц, Кучково поле.

Элиас, Норберт (2001). О процессе цивилизации. В 2 т. Москва: Университетская книга.

[русскоязычные публикации приводятся ниже]

Literary Works, Essays, Memoirs

Baranskaia, Natalia (1990). A Week Like any Other: Novellas and Stories. Seattle, WA: Seal Press.

Brodsky, Joseph (1986). "In a Room and a Half." InLess Than One: Selected Essays. New York: Farrar, Straus, and Giroux.

Chukovskaya, Lydia (1994). Sofia Petrovna. Translated from Russian by Aline Worth. Evanston: Northwestern University Press.

Grossman, Vasily (2006). Life and Fate. Translated from Russian by Robert Chandler. New York: New York Review of Books.

Il'f, Il'ia and Evgenii Petrov (1962). The Golden Calf. Translated from Russian by John H.C. Henderson. New York: Random House.

Inber, Vera (1971). Leningrad Diary. Translated from Russian by Serge M. Wolff and Rachel Grieve. London: Hutchinson and Co.

Panteleimon Romanov (1931). Three Pairs of Silk Stockings. A Novel of the Life of the Educated Class Under the Soviet .Translated from Russian by Leonide Zarine. New York: Charles Scribner's Sons.

Skrjabina, Elena (1971). Siege and Survival: The Odyssey of a Leningrader. Translated from Russian by Norman Luxemburg. Carbondale, IL: Southern Illinois University Press.

Zinoviev, Aleksandr (1984). The Reality of Communism. Translated from Russian by Charles Janson. New York: Schocken Books.

Zoshchenko, Mikhail (1961). Scenes from the Bathhouse, and Other Stories of Communist Russia. Translated from Russian by Sidney Monas. Ann Arbor: University of Michigan Press.

Russia and the Soviet Union—Analytical and Area Studies Works

Alekseeva, Liudmila, and Paul Goldberg (1990). The Thaw Generation: Coming of Age in the Post-Stalin Era. Boston: Little, Brown.

Alexander, Catherine, Victor Buchli and Caroline Humphrey, eds. (2007). Urban Life in Post-Soviet Asia. London: University College London Press.

Andrusz, Gregory D. (1984). Housing and Urban Development in the USSR. Albany: State University of New York Press.

Axenov, Konstantin, Isolde Brade and Evgenij Bondarchuk (2006). The Transformation of Urban Space in Post-Soviet Russia. London: Routledge.

Balzer, Harley. (1998). "Russia's Middle Classes." Post-Soviet Affairs. 14(2).

Barber, John, and Mark Harrison (1991). The Soviet Home Front, 1941-1945: A Social and Economic History of the USSR in World War II. London; New York: Longman.

Bater, James H. (2001). Adjusting to Change: Privilege and Place in Post-Soviet Central Moscow. The Canadian Geographer. 45(2): 237-51.

Bellamy, Chris (2007). Absolute War: Soviet Russia in the Second World War. New York: Alfred A. Knopf.

Bidlack, Richard (2000). "Survival Strategies in Leningrad." In The People's War: Responses to World War II in the Soviet Union, Thurston, Robert W. and Bernd Bonwetsch, eds. Urbana: University of Illinois Press.

Borocz, Jozsef. (2000). "Informality Rules." East European Politics and Societies. 14(2).

Boym, Svetlana (1994). Common Places: Mythologies of Everyday Life in Russia. Harvard University Press.

Brumfield, William C. and Blair A. Ruble, eds. (1993). Russian Housing in the Modern Age: Design and Social History. Washington, D.C.: Woodrow Wilson Center and Cambridge: Cambridge University Press.

Brumfield, William Craft (1990). Reshaping Russian Architecture: Western Technology, Utopian Dreams. Washington, D.C.: Woodrow Wilson International Center for Scholars.

Buchli, Victor (1999). An Archeology of Socialism. Oxford: Berg.

Buckler, Julie A. (2005). Mapping St. Petersburg: Imperial Text and Cityshape. Princeton, N.J.: Princeton University Press.

Buckley, Robert M., and Eugene N. Gurenko (1997). Housing and Income Distribution in Russia: Zhivago's Legacy. The World Bank Research Observer 1(2(1):19-3(2.

Butenko, I. A., and Kirill Emilevich Razlogov. (1997). Recent Social Trends in Russia, 1960-1995. Montreal; Buffalo: McGill-Queen's University Press.

Butler, Stephen B., Ritu Nayyar-Stone, and Sheila O'Leary (1999). "The Law and Economics of Historic Preservation in St. Petersburg, Russia." Review of Urban & Regional Development Studies. 11(1).

Clarke, Simon. 1999. "Poverty in Russia." Problems of Economic Transition. 42(5): 5-55.

Collopy, Erin (2005). "The Communal Apartment in the Works of Irina Grekova and Nina Sadur." Journal of International Women's Studies. 6(2): 44-58.

Connor, Walter D. (1972). Deviance in Soviet Society: Crime, Delinquency, and Alcoholism. New York: Columbia University Press.

Crowley, David and Susan E. Reid, eds. (2002). Socialist Spaces: Sites of Everyday Life in the Eastern Bloc. Oxford: Oxford University Press.

Czaplicka, John, Blair A. Ruble, and Lauren Crabtree, eds. (2003). Composing Urban History and the Constitution of Civic Identities. Washington, D.C.: Woodrow Wilson Center Press.

Drazin, Adam (2002). "Chasing Moths: Cleanliness, Intimacy and Progress in Romania." In Markets and Moralities: Ethnographies of Postsocialism, Ruth Mandel and Caroline Humphrey, eds. Oxford and New York: Berg.

Dunham, Vera Sandomirsky (1990). In Stalin's Time: Middleclass Values in Soviet Fiction. Durham: Duke University Press.

Eaton, Katherine Bliss (2004). Daily Life in the Soviet Union. Westport, Conn.: Greenwood Press.

Field, Deborah A. (2007). Private Life and Communist Morality in Khrushchev's Russia. NY: Peter Lang.

Fisher-Ruge, Lois (1993). Survival in Russia: Chaos and Hope in Everyday Life. Boulder Colo.: Westview Press.

Fitzpatrick, Sheila (2002). Everyday Stalinism: Ordinary Life in Extraordinary Times. Oxford: Berg.

Galtz, Naomi Roslyn. 2000. Space and the Everyday: An Historical Sociology of the Moscow Dacha. Ph.D. Dissertation, University of Michigan.

Garcelon, Marc (1997). "The Shadow of the Leviathan: Public and Private in Communist and Post-Communist Society." In Public and Private in Thought and Practice: Perspectives on a Grand Dichotomy, Jeff Weintraub and Krishan Kumar, eds. Chicago: University of Chicago Press.

Geiger, H. Kent. (1968). The Family in Soviet Russia. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Gerasimova, Katerina (2002). "Public Privacy in the Soviet Communal Apartment." In Socialist Spaces: Sites of Everyday Life in the Eastern Bloc, David Crowley and Susan E. Reid, eds. Oxford: Berg, pp. 207-230.

Glad, Betty, and Eric Shiraev (1999). The Russian Transformation: Political, Sociological, and Psychological Aspects. New York: St. Martin's Press.

Glants, Musya and Joyce Toomre (1997). Food in Russian History and Culture. Bloomington: Indiana University Press.

Glantz, David M. (2002). The Battle for Leningrad: 1941-1944. Lawrence: University Press of Kansas.

Goldstein, Darra (2005)."Women under Siege: Leningrad 1941-1942." In From Betty Crocker to Feminist Food Studies: Critical Perspectives on Women and Food. Arlene Voski Avakian and Barbara Haber, eds. Amherst: University of Massachusetts Press.

Granville, Brigitte, and Peter Oppenheimer (2001). Russia's Post-Communist Economy. Oxford; New York: Oxford University Press.

Gray, Francine du Plessix (1990). Soviet Women: Walking the Tightrope. New York: Doubleday.

Gronow, Jukka (2003). Caviar with Champagne: Common Luxury and the Ideals of the Good Life in Stalin's Russia.Oxford; New York: Berg.

Hachten, Charles (2006). "Separate Yet Governed: The Representation of Soviet Property Relations in Civil Law and Public Discourse." In Borders of Socialism: Private Spheres of Soviet Russia, Lewis Siegelbaum, ed. Gordonsville, VA: Palgrave.

Hann, C. M. (2002). Postsocialism: Ideals, Ideologies, and Practices in Eurasia. London; New York: Routledge.

Harris, Steven E. (2003). Moving to the Separate Apartment: Building, Distributing, Furnishing, and Living Urban Housing in Soviet Russia, 1950s-1960s. Ph.D. dissertation, University of Chicago.

Hoffmann, David L. (2003). Stalinist Values: The Cultural Norms of Soviet Modernity, 1917-1941. Ithaca: Cornell University Press.

Humphrey, Caroline (2001). "Inequality and Exclusion: A Russian Case Study of Emotion in Politics." Anthropological Theory. 1(13).

Humphrey, Caroline. (2002). "The Villas of the 'New Russians': A Sketch of Consumption and Cultural Identity in Post-Soviet Landscapes." In The Unmaking of Soviet Life: Everyday Economies after Socialism. Ithaca: Cornell University Press.

Hutchings, Stephen C. (1997). Russian Modernism: The Transfiguration of the Everyday. Cambridge, U.K.; New York: Cambridge University Press.

Ilic, Melanie, Susan Reid, and Lynne Attwood, eds. (2004). Women in the Khrushchev Era. . Basingstoke: Palgrave Macmillan.

Inkeles, Alex, and Kent Geiger (1961). Soviet Society: a Book of Readings. Boston: Houghton Mifflin.

Inkeles, Alex, and Raymond Augustine Bauer (1959). The Soviet Citizen: Daily Life in a Totalitarian Society. Cambridge: Harvard University Press.

Kharkhordin, Oleg (1997). "Reveal and Dissimulate: A Genealogy of Private Life in Soviet Russia." In Public and Private in Thought and Practice: Perspectives on a Grand Dichotomy, Jeff Weintraub and Krishan Kumar, eds. Chicago: University of Chicago Press.

Kharkhordin, Oleg (1999). The Individual and the Collective in Russia: A Study of Practices. Berkeley: University of California Press.

Kiaer, Christina, and Eric Naiman (2005). Everyday Life in Early Soviet Russia: Taking the Revolution Inside. Boomington: Indiana University Press.

Kirschenbaum, Lisa A. (2006). The Legacy of the Siege of Leningrad, 1941-1995: Myth, Memories, and Monuments. New York: Cambridge University Press.

Kopp, Anatole (1970). Town and Revolution: Soviet Architecture and City Planning, 1917-1935. New York: G. Braziller.

Kotkin, Stephen (1995). Magnetic Mountain: Stalinism as Civilization. Berkeley: University of California Press.

Ledeneva, Alena (1998).Russia's Economy of Favours: Blat, Networking, and Informal Exchange. Cambridge: Cambridge University Press.

Ledeneva, Alena (2006). How Russia Really Works: The Informal Practices that Shaped Post-Soviet Politics and Business. Ithaca: Cornell University Press.

Linz, Susan J. (1985). The Impact of World War II on the Soviet Union. Totowa, NJ: Rowman & Allanheld.

Lovell, Stephen (2003). Summerfolk: A History of the Dacha, 1710-2000. Ithaca: Cornell University Press.

Manning, Nick and Nataliya Tikhonova (2004). Poverty and Social Exclusion in the New Russia. Aldershot, UK: Ashgate.

Mead, Margaret, John Rickman, and Geoffrey Gorer (2001). Russian Culture. Vol. 3. New York: Berghahn Books.

Medvedkov, Olga (1990). Soviet Urbanization. London: Routledge.

Moskoff, William (1990). The Bread of Affliction: The Food Supply in the USSR During World War II. Cambridge: Cambridge University Press.

Orttung, Robert W. (1995). From Leningrad to St. Petersburg: Democratization in a Russian City. New York: St. Martin's Press.

Paxson, Margaret (2005). Solovyovo: The Story of Memory in a Russian Village. Washington: Woodrow Wilson Center Press and Bloomington: Indiana University Press.

Pesmen, Dale (2000). Russia and Soul: An Exploration. Cornell University Press.

Piirainen, Timo (1997). Towards a New Social Order in Russia: Transforming Structures and Everyday Life. Aldershot, England; Brookfield, Vt., USA: Dartmouth.

Procaccia, Uriel (2007). Russian Culture, Property Rights, and the Market Economy. New York: Cambridge University Press.

Raleigh, Donald J., ed. (2006). Russia's Sputnik Generation: Soviet Baby Boomers Talk about their Lives.Bloomington: Indiana University Press.

Reid, Susan E. (2006). "The Meaning of Home: 'The Only Bit of the World You Can Have to Yourself.'" In Borders of Socialism: Private Spheres of Soviet Russia, Lewis Siegelbaum, ed. Gordonsville, VA: Palgrave.

Reid, Susan E. and David Crowley, eds. (2000). Style and Socialism: Modernity and Material Culture in Post-war Eastern Europe. Oxford: Berg.

Ries, Nancy (1997). Russian Talk: Culture and Conversation during Perestroika. Ithaca: Cornell University Press.

Shlapentokh, Vladimir (1984). Love, Marriage, and Friendship in the Soviet Union: Ideals and Practices. New York: Praeger.

Salisbury, Harrison E. (1985). The 900 Days: The Siege of Leningrad. New York, N.Y.: Da Capo Press.

Semenova, Victoria (2004). "Equality in poverty: the symbolic meaning of kommunalki in the 1930s- 50s." In On Living through Soviet Russia. Daniel Bertaux, Paul Thompson, and Anna Rotkirch, eds. London: Routledge.

Shlapentokh, Vladimir (1989). Public and Private Life of the Soviet People: Changing Values in Post-Stalin Russia. New York: Oxford University Press.

Shulman, Colette (1977). "The Individual and the Collective." In Women in Russia. Dorothy Atkinson, Alexander Dallin, and Gail Warshofsky Lapidus, eds. Stanford, CA: Stanford University Press.

Siegelbaum, Lewis H., A. K. Sokolov, L. Kosheleva, and Sergei Zhuravlev (2000). Stalinism as a Way of Life: A Narrative in Documents. New Haven Conn.: Yale University Press.

Siegelbaum, Lewis H., ed. (2006). Borders of Socialism: Private Spheres of Soviet Russia. New York: Palgrave.

Simpura, Jusse and Galina Eremitcheva (1996). "Dirt: Symbolic and Practical Dimensions of Social Problems in St. Petersburg". International Journal of Urban and Regional Research. 21(3): 467–479.

Sosnovy, Timothy (1954). The Housing Problem in the Soviet Union. New York: Research Program on the U.S.S.R.

Stites, Richard (1989). Revolutionary Dreams: Utopian Visions and Experimental Life in the Russian Revolution. New York: Oxford University Press.

Straus, Kenneth M. (1997). Factory and Community in Stalin's Russia: The Making of an Industrial Working Class. Pittsburgh, Pa.: University of Pittsburgh Press.

Thompson, Terry L. and Richard Sheldon (1988). Soviet Society and Culture: Essays in Honor of Vera S. Dunham. Boulder: Westview Press.

Thurston, Robert W., and Bernd Bonwetsch (2000). The People's War: Responses to World War II in the Soviet Union. Urbana: University of Illinois Press.

Transchel, Kate (2006). Under the Influence: Working-Class Drinking, Temperance, and Cultural Revolution in Russia, 1895-1932. Pittsburgh, Pa.: University of Pittsburgh Press.

Trotsky, Leon (1994). Problems of Everyday Life: Creating the Foundations for a New Society in Revolutionary Russia. New York: Pathfinder.

Volkov, Solomon (1995). St. Petersburg: A Cultural History. New York: Free Press.

Zavisca, Jane (2003). "Contesting Capitalism at the Post-Soviet Dacha: The Meaning of Food Cultivation for Urban Russians." Slavic Review. 62(4): 786-810.

Comparative and Theoretical Works

Abrahams, Roger D. (2005). Everyday Life: A Poetics of Vernacular Practices. Philadelphia: University of Pennsylvania Press.

Aries, Philippe and Georges Duby, eds. (1987-1991). A History of Private Life (five volumes). Translated from the French by A.Goldhammer. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Avakian, Arlene Voski, and Barbara Haber (2005). From Betty Crocker to Feminist Food Studies: Critical Perspectives on Women and Food. Amherst: University of Massachusetts Press.

Bates, Alan P. (1964). "Privacy—a Useful Concept?" Social Forces. 42(4):429-434.

Baudrillard, Jean (1966). The System of Objects. Translated by James Benedict. London and New York: Verso.

Bourdieu, Pierre (1977). Outline of a Theory of Practice. Cambridge: Cambridge University Press.

Bourdieu, Pierre (1984). Distinction: A Social Critique of the Judgment of Taste. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Bourdieu, Pierre (1992). "The Kabyle House or the World Reversed." In The Logic of Practice. Translated from the French by Richard Nice. Stanford: Stanford University Press.

Braudel, Fernand, (1992). The Structures of Everyday Life: The Limits of the Possible. Volume I of Civilization and Capitalism 15th-18th Century. Translated from the French by Sian Reynolds. Berkeley, University of California Press.

Certeau, Michel de (1984). The Practice of Everyday Life. Berkeley: University of California Press.

Donzelot, Jacques (1979). The Policing of Families. New York: Pantheon Books.

Douglas, Mary (1966). Purity and Danger. London and New York: Routledge & Kegan Paul.

Elias, Norbert (1994). The Civilizing Process. Oxford: Basil Blackwell.

Gal, Susan. (2002). A Semiotics of the Public/Private Distinction. Differences. 3(1).

Goffman, Erving (1978). The Presentation of Self in Everyday Life. New York, Penguin Books.

Gupta, Akhil and James Ferguson, eds. (2001). Culture, Power, Place: Explorations in Critical Anthropology. Durham: Duke University Press.

Hall, E. T. (1990). The Hidden Dimension. New York: Anchor Books.

Hann, C.M., ed. (1998). Property Relations: Renewing the Anthropological Tradition. Cambridge: Cambridge University Press.

Highmore, Ben (2002). Everyday Life and Cultural Theory: An Introduction. London: Routledge.

Highmore, Ben (2002). The Everyday Life Reader. London and New York: Routledge.

Landes, Joan (2003). "Further Thoughts on the Public/ Private Distinction." Journal of Women's History. 15(2).

Lefebvre, Henri (2002). Critique of Everyday Life: Foundations for a Sociology of the Everyday. volumes I and II, London: Verso.

Lefebvre, Henri (2003). "Preface to the Study of the Habitat of the 'Pavillon'." In Henri Lefebvre: Key Writings, Stuart Elden Elizabeth Lebas and Eleonore Kofman, eds. New York and London: Continuum.

Light, Andrew, and Jonathan M. Smith (2005). The Aesthetics of Everyday Life. New York: Columbia University Press.

Low, Setha M. and Erve Chambers, eds. (1989). Housing Culture and Design: A Comparative Perspective. Philadelphia: University of Pennsylvania Press.

Miller, Daniel (1987). Material Culture and Mass Consumption. Oxford: Basil Blackwell.

Miller, Daniel, ed. (2001). Home Possessions: Material Culture Behind Closed Doors. Oxford: Berg.

Mira, Ricardo Garcia, ed. (2005). Housing, space and quality of life. Burlington, VT: Ashgate.

Mitchell, W.J.T., ed. (1981). On Narrative. Chicago, University of Chicago Press

Shove, Elizabeth (2003). Comfort, Cleanliness and Convenience: The Social Organization of Normality. Oxford; New York: Berg.

Tilly, Charles (2002). Stories, Identity, and Political Change. Lanham, MD: Rowman & Littlefield.

PUBLICATIONS IN RUSSIAN

Литература и мемуары

Бродский, Иосиф (1999). "Полторы комнаты." В кн.: Бродский И. Сочинения. Санкт-Петербург: Пушкинский фонд – с.316–354.

Булгаков, Михаил (1992). Собачье сердце . В кн.: Булгаков, Михаил. Собрание сочинений в пяти томах. Том 2. Москва: Художественная литература.

Гинзбург, Лидия (2002) «Записки блокадного человека». В кн.: Л.Гинзбург. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. Санкт-Петербург: Искусство-СПб.

Гроссман, Василий (1990). Жизнь и судьба. Москва: Советский писатель.

Зиновьев, Александр (1994). Коммунизм как реальность. Москва: Центрполиграф.

Зощенко, Михаил (1987). Собрание сочинений в трех томах. Ленинград: Художественная литература

Ильф, Илья и Евгений Петров. (2003). Золотой теленок. Москва: Текст.

Кабаков, Илья (1993). На коммунальной кухне. Новые документы и материалы. Paris: Galerie Dina Vierny.

Кабаков, Илья и Борис Гройс. Диалоги (1990-1999). Москва.

Пучкова В.М., Мальгинова А.И. (1948). Памятка квартиросъемщика. М-Л.

Романов, Пантелеймон (1952). Товарищ Кисляков (Три пары шёлковых чулок) . Нью-Йорк: Издательство имени Чехова.

Рубинштейн, Лев (2000). "Коммунальное чтиво." В кн.: Рубинштейн, Лев. Домашнее музицирование. Москва: Новое литературное обозрение – с.135 –142.

Терц, Абрам (Синявский, Андрей) (1992). Квартиранты. В кн.: Абрам Терц. Собрание сочинений в двух томах. Том 1. Москва: СП Старт – с.144–154.

Чуковская, Лидия (2000). "Софья Петровна." В кн.: Чуковская, Лидия. Сочинения в двух томах. Том 1. Москва: Гудьял-пресс.

Primary Sources

Энгельс, Фридрих (1983) «К жилищному вопросу». В кн.: Маркс К., Энгельс Ф. Избранные произведения: В 2 т. Москва: Политиздат. Т. 2, С. 330-405.

Ленин В.И. (1965) «Удержат ли большевики власть?» В кн.: Ленин В.И. Полное собрание сочинений. 6-е изд. Москва: Политиздат. Т. 54. С.287 - 339.

«О борьбе с хулиганством в квартирах: Циркуляр № 158 от 14 июля 1935 г. НККХ и НКЮ РСФСР». Бюллетень финансового и хозяйственного законодательства. 1935. № 25. С. 21-22.

«О порядке проведения уплотнений: Постановление ВЦИК и СНК РСФСР».Брагинский М. и А. Иодковский, ред. Жилищное законодательство Москва: Юридическое издательство НКЮ РСФСР, 1927. Вып. 2. С.105-106.

«Об ответственных уполномоченных и правилах внутреннего распорядка в коммунальных квартирах: Положение». Жилищное дело. 1929. № 1.С. 7-8.

«Об учете и распределении освобождающейся жилплощади: Постановление Президиума Ленсовета». Ленинградская правда. 1933. 7 янв.

«Обязательные правила ухода за жилищем и внутреннего распорядка в квартирах». Жилищная кооперация. 1932. № 21/24. С. 44-47.

Толстой, Юрий К. (1973). Право на жилую площадь: Сб. руководящих нормативных актов и судебной практики по применению жилищного законодательства. Ленинград: Лениздат.

Троцкий, Лев Д. (1923). Вопросы быта. Москва: Красная Новь.

Russia and the Soviet Union—Analytical and Area Studies Works

Бойм, Светлана (2002). Общие места. Мифология повседневной жизни. Москва: Новое литературное обозрение.

Брумфилд, Уильям и Рубл, Блэр, ред. (2001) Жилище в России: век ХХ: Архитектура и социальная история Мoсква: Три квадрата.

Волков, Вадим В. (1996). «Концепция культурности, 1935 - 38 годы: Советская цивилизация и повседневность сталинского времени».Социологический журнал. № 1-2. С. 194-214.

Герасимова, Екатерина Ю. (1998). «Советская коммунальная квартира».Социологический журнал. № 1-2. С. 224-244.

Герасимова, Катерина (1998). «Массовое жилищное строительство и изменения в повседневной жизни горожан». Телескоп: наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев. № 3. С. 23-31.

Герасимова, Катерина (2000). История коммунальной квартиры. http://www.kommunalka.spb.ru/history/history1.htm

Герасимова, Екатерина и Софья Чуйкина (2004). «Общество ремонта». Неприкосновенный запас. № 2 (34).

Жолковский, Александр (1999). Михаил Зощенко: поэтика недоверия. Москва: Языки русской культуры.

Лебина, Наталья Б. (1999). Повседневная жизнь советского города: Нормы и аномалии, 1920-30-е годы. Санкт-Петербург: Журнал "Нева."

Меерович, Марк Г. (2003). Биография профессии. Очерки истории жилищной политики в СССР и ее реализации в архитектурном проектировании (1917-1941 гг). Иркутск: Иркутский государственный технический университет.

Рис, Нэнси (2005). Русские разговоры. Культура и речевая повседневность эпохи перестройки. Москва: НЛО.

Семенова, Виктория В. (1996). «Равенство в нищете: символическое значение "коммуналок" в 30 - 50-е годы» В кн.: Судьбы людей: Россия. XX век. Под ред. В. Семеновой и Е. Фатеевой. Москва: ИСРАН. С. 373-389.

Утехин, Илья (2004). Очерки коммунального быта. Москва: ОГИ.

Утехин, Илья (2004). «К семиотике страстей коммунального человека».Wiener Slawistischer Almanach, 54: 291-308.

Утехин, Илья (2004). «Любимые вещи». Неприкосновенный запас. 1(33).

Утехин, Илья (2007). «Особенности неуклонного роста в условиях зрелости». Неприкосновенный запас, 4(54).

Фицпатрик, Шейла (2001). Повседневный сталинизм. Социальная история Советской России в 30-е годы: город. Пер с англ. Москва: РОССПЭН.

Хархордин, Олег (2002). Обличать и лицемерить. Генеалогия российской личности. Санкт-Петербург, Москва: ЕУСПб.

Хоскинг, Джеффри (2007). "Структуры доверия в последние десятилетия Советского Союза." Неприкосновенный запас, 4 (54).

Черных, Алла И. (1995) «Жилищный передел: политика 20-х годов в сфере жилья». Социологические исследования 10: 71-78.

Comparative and Theoretical Works

Бодрийар, Жан (1995). Система вещей. Пер. с франц. Москва: Рудомино.

Бродель, Фернан (2006). Материальная цивилизация, экономика и капитализм, ХV–ХVIII вв. Т.1. Структуры повседневности: возможное и невозможное. Пер. с фр. Москва: Весь мир.

Гофман, Ирвинг (2000). Представление себя другим в повседневной жизни. Пер. с англ. и вступ. статья А.Д.Ковалева. Москва: КАНОН-пресс-Ц, Кучково поле.

Дуглас, Мери (2000). Чистота и опасность: Анализ представлений об осквернении и табу. Пер. с англ. Москва: КАНОН-пресс-Ц, Кучково поле.

Элиас, Норберт (2001). О процессе цивилизации. В 2 т. Москва: Университетская книга.

Зимой 1941-42 водопровод и электричество были отключены. Многим приходилось носить домой воду из проруби на Неве или каналах. Привычные способы отопления (см. очерк о дровах) были не по средствам и не под силу истощенным людям. Вместо обычных печей использовали устанавливавшиеся в комнатах небольшие металлические печки-буржуйки (см. след от уголька из буржуйки на фото) с трубой, выведенной в форточку. Буржуйки, на которых можно было греть чайник и готовить пищу, топили чем придется: книгами, мебелью, паркетом. Дрова были ценностью. Вместо дров гражданам выдавали разрешения участвовать в разборке разбомбленных деревянных строений и унести с собой определенное количество топлива.

Воспоминания о жизни во время блокады (и вообще во время войны) сегодня (2008) все еще актуальны для жителей Петербурга. По мере того, как уходят старшие поколения, эта память перестает быть живой и основанной на собственных впечатлениях, однако памятники, музеи, праздники, школьные программы вносят свой вклад в представления более молодых поколений о том, что переживший блокаду город, в котором они живут, является "городом-героем".

In the winter of 1941-42 water and electricity were cut off. Water had to be drawn from the river and canals—with difficulty through the ice in winter—and carried home. The normal methods of heating (see the essay about firewood) were beyond the means and the strength of the starving and exhausted population. Instead of using the old stoves in their rooms, which used too much wood, people installed small, metal stoves called "burzhuiki" (from the word "bourgeois") with flues sticking out through the ventilation windows. You can see traces of coal from a "burzhuika" in this photo.) These little stoves, on which it was possible to heat water for tea and prepare food, were stoked with whatever fuel was at hand: books, furniture, parquet flooring. In place of firewood, citizens were given permission to help clean up the bombed-out wooden structures and take away a fixed amount of wood for fuel.

Memories of everyday life during the Siege—and during the Great Patriotic War more generally—are still quite alive in St. Petersburg at this writing (2008). Although their vividness diminishes as the older generations pass away, museums, memorials, public rituals, and educational programs insure that even young residents retain a sense of Siege as a crucial aspect of their "Hero-City."

Поездка в набитом вагоне метро в час пик заставляет людей вторгаться в приватное пространство друг друга, но жертвы и вторгающиеся, в общем случае, не знакомы между собой и ведут себя так, как будто в этом вторжении «нет ничего личного». Они выйдут из вагона и никогда больше не встретятся.

Люди, которые живут вместе, встречаются каждый день на кухне и в очереди в ванную. На этом сайте мы говорим об особенностях приватности в коммунальной квартире: о том, например, как живущие там люди представляют себе, что их собственное, что общее, а что — ничье. Особенности приватности в коммуналке отражаются в ритуалах личной гигиены, в том, как организована интимная жизнь, во множестве красноречивых деталей повседневности, которые показаны в нашем музее.

В русском языке до самого последнего времени не было какого-то одного слова, которым можно было бы обозначить понятие «приватность». Сегодня слово «приватность» существует, но используется преимущественно в юридической сфере, а не в разговорном языке. Однако прилагательное private на русский всегда можно было перевести — либо как «частный», либо как «личный».

В разговорном языке чаще используется «личный», ср., например, «Не лезь, это мое личное дело!» В XIX веке было, впрочем, и «приватный» как калька с французского (в противопоставлении «казенному», т.е. государственному). В современном разговорном русском жалоба на отсутствие приватности, например, в общежитии, куда нельзя пригласить гостей так, чтобы никто об этом не узнал, может выглядеть «У меня здесь нет никакой личной жизни!». Между тем, знаменитый пятитомный труд французских историков, посвященный эволюции приватности как культурного явления, по-русски озаглавлен как «История частной жизни» ( Aries, Duby 1999).

В русском языке советского периода эти два слова противопоставлялись: «частный» имело отрицательную коннотацию (как противопоставленный общественному), а «личный» было нейтральным. Так, в советском обществе «личная собственность» допускалась, а «частная собственность» если не вовсе запрещалась, то ограничивалась. Например, порицалась «частная собственность на средства производства». В той мере, в какой квартира, машина и дача являлись предметом потребления, удовлетворяющим личные нужды владельца, они трактовались как личная собственность, но перешли бы, вероятно, в разряд порицаемой частной собственности, если бы использовались для получения выгоды. Собственность на средства производства в социалистическом обществе, как предполагалось, должна быть общественной.

Приватность в коммунальном быту — предмет постоянной, даже болезненной озабоченности. Если нужно было выразить соответствующий смысл, понятные слова, подходящие по контексту, всегда находились. Так, в одной жалобе (1960) жилец коммунальной квартиры жалуется как раз на недостаток приватности: он разведен, но живет в одной комнате со своей бывшей женой и с дочкой-школьницей. Он хочет выгородить себе в комнате свой угол, построив перегородку, но бывшая супруга всячески препятствует этому. В жалобе он пишет о необходимости «бытового самоограждения».

Photograph: All tenants' bills are left in plain view on a mirror in the entryway. Among these bills, for example, is one that is long overdue. [click the picture to read about this]

Different cultures construe privacy in different ways: that is, they create various standards for the inviolability of the individual. Standards of privacy often concern the appearance and functions of the body; they also apply to territory, property, thoughts, and emotions that an individual wishes to keep to himself or herself. The way interior space and the objects within it are arranged carries assumptions about how a given culture understands privacy. Among the markers of privacy are fences, walls, screens, windows (with their curtains) and doors (with locks and bolts). Such barriers prevent other people (especially outsiders) from intruding into space we consider our own and obtaining information about us. An envelope works in the same way, protecting a letter from other people's eyes. A similar function is carried out, for example, by rules of politeness and good conduct that limit spying and gossiping, and by laws that protect against self-incrimination and ensure the confidentiality of communications with clergy or doctors.

A trip on a crowded subway forces people to intrude on one another's private space, but both victims and perpetrators behave, for the most part, as though there's nothing personal about it. They leave the train and never meet again.

People who live together meet every day in the kitchen and in line to use the bathroom or the lavatory. On this site we talk about the specifics of privacy in a communal apartment: how residents understand what is theirs, what is everyone's, and what is nobody's. The special nature of privacy in a communal apartment is reflected in practices of personal hygiene, in the way intimate life is organized, and in many eloquent details of everyday life.

Until very recently, Russian had no single word for privacy. At the present time the word "privatnost'" is used primarily in legal language, and not in everyday conversation. The adjective "private" could always be translated either as "chastnyi" (applied most often to business, property, or to an individual operating on his or her own, outside of an organization), or "lichnyi," "personal."

"Lichnyi" is common in conversational Russian, for example "Stay out of this, it's my personal (lichnyi) business!" In the nineteenth century, the word "privatnyj," a calque from French, was used to contrast with the word "kazennyi" meaning "belonging to the state." In contemporary conversational Russian, a complaint about the lack of privacy—say, in a dormitory, where you can't invite guests so that nobody knows about it—can sound like this "I have no private/personal (lichnyi) life." At the same time the five-volume History of Private Life (1987-91; in French as Historie de la vie privée; 1985-87) by Airès and Duby, devoted to the evolution of privacy as a cultural phenomenon, is called in Russian "A History of Private (chastnyi) Life."

In the Russian language of the Soviet period these two words were in opposition: "chastnyi" was pejorative, in contrast to "social/communal," while "lichnyi" (personal) was neutral. So, for example, in the Soviet period "personal property" was permissible, while "private property," when not altogether illegal, was subject to severe restrictions. "Private ownership of means of production" was illegal. To the extent that apartments, cars, or dachas were items of private use by their owners they were classified as "lichnyi" property; were they to be used for profit, they would likely transfer to the illegal category of "chastnyi" property. Means of production in a socialist society had to be owned communally (by the state).

In a communal apartment, privacy was a source of constant, sometimes heightened concern, which sometimes meant searching for a word to describe it. How this worked out can be seen in a letter of complaint from 1960. Following a divorce, the complainant is living in the same room as his ex-wife and school-aged daughter. He wants to carve out his own space by putting up a divider, but his ex-wife uses a variety of means to prevent this. In the complaint letter he writes about the need for "everyday self-enclosure."

Подавляющее большинство наших информантов хотя бы однажды бывали во всех комнатах своей квартиры и примерно представляют, в каких комнатах как расположена мебель. Они знакомы с расписанием дня друг друга. Им известно, что такой-то сосед дома, потому что его тапочки не стоят снаружи у двери, а таких-то дома нет, потому что ручка их двери опущена, а это значит, что дверь закрыта на замок. Если жилец убывает из квартиры на несколько дней или на больший срок, кто-то из соседей обязательно извещен о том, как его найти или как с ним связаться.

Осведомленность соседей касается не только быта, но и самых разнообразных сфер жизни друг друга – профессиональных занятий, привычек, отношений в семье, вкусов и мнений. Как было сказано в одном интервью, «Все это на виду. И в какой-то степени это свойственно нам всем. Потому что ты растешь на виду, потому что ты знаешь, что тебя оценивают каждый день с головы до ног. Во что ты одет, где работает твоя мама, кто к тебе приходит. Что ты ешь. Есть ли у тебя свободное время. Что ты стираешь и как выглядят твои трусы, которые висят на веревке».

Повседневное взаимодействие в местах общего пользования неизбежно делает некоторые действия и состояния (в других условиях вызывающие смущение, если есть свидетели) приемлемыми на публике. Иначе эти необходимые действия было бы невозможно производить вовсе. Косметические и гигиенические процедуры часто производятся на виду у соседей или даже при непосредственном их участии. На кухне, например, иногда моют голову и красят волосы, чистят зубы.

Часть процедур личной гигиены требует приватности в закрытом пространстве; но приватность в закрытом пространстве мест общего пользования — вещь весьма относительная. Часто этой относительной приватностью окружающие пренебрегают. См. очерк «Прозрачность и справедливость».

Жители коммуналки предстают друг перед другом без грима и косметики. Халат и старые тренировочные штаны — обычная коммунальная одежда, никогда не встречающаяся при взаимодействии с «чужими» на улице или на работе. Мужчины в коммунальной квартире могут ходить по коридору или находиться на кухне в майке, или даже появляться в местах общего пользования с обнаженным торсом (например, умываясь на кухне). Напротив, если кто-то одет в костюм и чистит ботинки в передней, соседи могут спросить его, куда это он собрался.

Most of our informants had been at least once in every room of their apartment and more or less understood how they looked inside. They know each other's daily schedules. They know that a particular neighbor is at home because his slippers are not outside his door, and that another neighbor is away because the door handle is in a downward position, and that means the door is locked. If someone is gone from the apartment for a few days or for a long time, one of the neighbors undoubtedly knows how to get hold of him.

What neighbors know about each other encompasses not only daily routines, but many different aspects of their lives: their professional activities, their habits, family relations, likes and dislikes, and opinions. As one informant put it, "Everything is on show. And to some extent this is a part of what we are. Because you grow up in front of everybody, you know that everyday people are taking your measure. How you're dressed, where your mother works, who comes to see you. What you eat. If you have free time. What's in your laundry, what kind of underwear you've got hanging on the clothesline.

Sharing communal spaces inevitably leads to the public display of behaviors and conditions that would in other circumstances be embarrassing. Women walk around in bathrobes and housecoats or with towels on their heads (see this in one of the clips). Men can appear in the hallway or kitchen in their undershirts or even with a bare chest (say, when washing up in the kitchen). In the evening or at night a male co-tenant can go from the bathroom back to his room wrapped in nothing but a towel. Encountering people in this state is not understood as a violation of privacy. Some things simply have to be done in front of other people, or they would not get done at all. In the kitchen, for example, people often brush their teeth and wash and color their hair.

Some of these behaviors involving personal cleanliness need an enclosed space, but privacy in an enclosed space is relative if that space is shared. Often even this relative privacy is disregarded. See the essay "Acceptable violations of privacy."

Communal neighbors see each other without makeup or cosmetics. The usual communal dress is an old bathrobe or gym pants—the kind of clothing that people don't show to "outsiders" on the street or at work. On the contrary, if you are wearing a suit or polishing your shoes in the hallway, neighbors can ask where you're going.

Во-первых, справедливость распределения ресурсов важнее приватности соседа: если кто-то занимает ванную комнату или туалет дольше определенного срока, он должен быть готов, что соседи начнут сообщать ему о своих правах через дверь (родственники нарушителя начинают делать это раньше других соседей, как бы обладая большими правами на его приватность). Аналогично нарушается приватность говорящего по телефону, когда ожидающий очереди поговорить по телефону стоит с телефонной книжкой, слушая разговор соседа и демонстрируя свое беспокойство.

Во-вторых, важнее приватности безотлагательные услуги — скажем, если сидящего в туалете зовут к телефону, или сообщают, что к нему пришли гости или что у него подгорает еда на сковородке. Услуга компенсирует вторжение. Получатель услуги, в свою очередь, может выразить благодарность и отреагировать на сообщение (попросить соседа, чтобы тот выключил огонь под сковородкой или попросил перезвонить). Оказывающий услугу и сам получает от этого некоторые выгоды, компенсирующие потенциальную неловкость ситуации вторжения. Он ведь делает вклад в порядок: в результате телефон скорее освободится, чужие люди не будут толпиться на площадке или в прихожей, по всей квартире не будет пахнуть подгоревшей пищей. Более того, услуги предполагают взаимность. Так, если кого-то несколько раз подряд подозвали к телефону, он чувствует себя обязанным подходить к телефону и звать других. Поэтому получатель услуги будет благодарен и, возможно, проявит это в тоне отношений или в оказании ответных услуг.

Непосредственная связь справедливости распределения и вторжения коллектива в приватность его участников видна из следующего примера, относящегося к сороковым годам ХХ века. В печатной «Памятке квартиросъемщика» (Пучкова, Мальгинова 1948) обсуждался весьма актуальный вопрос: как справедливо посчитать расход электроэнергии, если счетчик на всю квартиру один, а у некоего соседа имеется электрический утюг? Любой разумный ответ предполагает осведомленность коллектива о наличии утюга в комнате соседа и внимание коллектива к процессу использования этого утюга. Иначе невозможно установить справедливость. Как пишут в «Памятке», следует, учитывая мощность утюга, по согласию жильцов установить условную норму пользования утюгом, например, полчаса в день, и ввести соответствующую месячную таксу за утюг.

First of all, the just distribution of resources is more important than privacy: if somebody takes too long in the bathroom or the lavatory, he can expect that people will start knocking on the door reminding him of their rights. This will start with the culprit's relatives, considered to possess greater rights over his privacy. A similar situation occurs when someone speaking on the telephone has his privacy violated by a neighbor standing with his address book, listening to the conversation, and demonstrating his impatience.

Another violation of privacy comes when a neighbor calls your attention to something that cannot be put off: for example, someone in the toilet has a telephone call, or is told that he has guests, or that something of his is burning on the stove. The favor outweighs the violation. The recipient of the favor can express his thanks by acting appropriately: asking his neighbor to turn off the flame on the stove or requesting that the person on the telephone call again later. The person who has done the favor is also compensated for the awkwardness of the violation. He has contributed to orderliness: the telephone is free; somebody else's guests will not be hanging around outside the door or in the entryway; the whole apartment won't smell of burnt food. Even more important is that favors assume reciprocity. If a few times in a row someone is called to the telephone, he feels obliged to answer the phone for others. For these reasons, the recipient of favors feels gratitude and, possibly, will show that gratitude in the way he relates to others and in his own willingness to do favors.

The direct relationship between ideas of justice and the intrusion of the group into the privacy of individuals can be seen from the following example from the 1940s. The pamphlet Instructions for tenants, (Пучкова, Мальгинова 1948) discusses an important question: how to fairly divide costs for electricity if the apartment has only one meter and one tenant has an electric iron? Any serious response assumes that the group knows who has an electric iron and when that iron is being used. Otherwise, it is impossible to ensure justice. As the Instructions put it, if you know how much electricity the iron draws you can, by agreement, set up a norm for using the iron, say a half-hour a day, and use that to calculate the appropriate monthly tariff for using the iron.

Помимо пространства в местах общего пользования и времени пользования ванной и телефоном, жильцы делят расходы на электричество (по числу членов семьи) и телефон (по числу реальных пользователей). Делят расходы на ремонт и покупку необходимых вещей (швабры или нового телефона). Распределяют между собой трудовой вклад: кто сколько должен дежурить и что сделать в ходе дежурства. Они все время что-то делят. Здесь важен принцип, а не денежное выражение: все должны быть равны. И если кто-то получает больше других, то это автоматически означает, что остальные получают меньше; если кто-то вкладывает меньше, это за счет других. Скажем, вот тут к одному приехали родственники и живут тут уже неделю: надо с них собрать дополнительные две доли общего пользования, за двух человек, при подсчете электричества. Свет в туалете жгут, а мы за них платим. Или вот у тех соседей дочка пяти лет уже иногда берет трубку: не пора ли уже включать ее в число пользователей телефона?

Сообщество осуществляет контроль за каждым своим членом. Ведь чтобы последовательно провести в жизнь принцип равенства, каждый участник сообщества интересуется не только своей собственной долей затрат и полученных благ, но и долей соседа. Причем эта озабоченность долей соседа распространяется, удивительным образом, не только на перечисленные вклады в общее коммунальное хозяйство. С той же озабоченностью и тем же интересом соседи берут на заметку твои обновки, покупки, жизненные успехи, твое белье на веревке и что ты ешь на обед. Такое отношение — питательная почва подозрительности и зависти.

Тот факт, что в понятие «доли» попадают различные жизненные блага, точно соответствует архаическим представлениям, закрепленным в этимологии русских слов «с-часть-е» и «у-часть»: судьба, данная индивиду свыше, и его счастье — это лишь части, куски одного большого общего пирога, отпущенного коллективу. Как государство заботится о своих гражданах, так и коммунальный коллектив, в лице каждого своего участника, заботится о справедливости распределения.

Провозглашавшиеся как лозунги принципы распределения благ в социалистическом и коммунистическом общества были хорошо знакомы советскому человеку. Принцип социализма выглядел так: «от каждого – по способностям, каждому – по труду». Принцип коммунизма отличается во второй части формулы («каждому – по потребностям»). Распределение благ в реальном коммунальном общежитии (как и распределение жилплощади) не зависело от трудового вклада, но и не было достаточным, чтобы удовлетворить потребности всех. Установка на одинаковость доли каждого, на равенство в нищете, оказывается для сообщества эффективным способом избежать конфликтов. Чем спорить, кто больше спешит и кто кого пропускает в ванную, проще повесить расписание и определить каждому по пятнадцать минут.

Photograph: Chart for calculating various monthly payments.
This chart shows what is owed for electricity, gas, and the telephone. It hangs in the kitchen. Tenants take turns calculating payments and collecting money. [click the picture to read about this]

People who live in a communal apartment comprise a closed group, granted certain resources by the government. This might mean two sinks, three stoves, a 20 square meter kitchen, a telephone, and a toilet. All of these resources have to be shared. There has to be a schedule for the bathroom; space in the kitchen, and the storage room has to be divided. The division must be just, and communal residents understand justice to mean equality.

In addition to dividing communal spaces and allocating times for using the bathroom and telephone, people have to deal with a common electric bill and telephone bill. The part of the electric bill involving communal spaces is apportioned according to the number of persons in each family; payments for the telephone are divided among regular users. When there are repairs or household supplies like a broom or a new telephone are purchased, the cost is also divided. Labor is divided: each person has to be on duty for a certain period of time and perform specific functions for the apartment. There is an endless dividing up of various duties. Guiding all of these allocations is not a preoccupation with money but rather with principle: everyone has to be equal. If one person receives more, this means by definition that everyone else is getting less; if someone puts in less, that person is living at the expense of others. Let's say that somebody's parents come to visit and stay for a week. That means that when it comes time to pay the electricity bill, that person's portion will go up by two shares. Otherwise co-tenants will complain that the visitors were using the light in the toilet at everyone else's expense. Perhaps someone's five-year-old daughter sometimes talks on the phone: shouldn't she be counted when that bill is divided?

The communal group is constantly monitoring, to make sure that everyone's share is equal and everybody is doing his or her part; this is not about telling each other what to do but keeping count of what everyone has done or is doing. To ensure that the principle of equality is realized in daily life, each participant in the group pays close attention not only to his or her own use of communal resources, but also to what the neighbors are up to. Similar close attention is paid to activities that do not involve communal resources. This category includes anything newly received, any purchases you might make, any successes you might enjoy in your life, even the laundry you hang on the line and what you eat for dinner. Attitudes like this lead easily to suspicion and envy.

The idea that the good things in life are apportioned to individuals as each one's "share" or "portion" ("dolya") is an ancient one. It is preserved in the etymology of the Russian words "s-chast'-e" (happiness) and "u-chast'" (one's lot in life), both based on the Russian root "chast'" meaning part or portion. Both imply a fate determined for the individual from above. An individual's happiness is just a part (chast') of the general pie that has been bestowed on the group. In the same way as the government keeps an eye on its citizens, the communal group, in the person of each one of its members, cares that the pieces of this pie are apportioned justly.

The principles of just apportionment under socialism and communism were encapsulated in well-known slogans. The principle of socialism was "from every person according to his ability, to every person according to his labor." The principle of communism changed the second clause: "to every person according to his need." In real communal living, apportionment of good things, like the assignment of housing, did not depend on one's labor, and at the same time was not sufficient to cover everybody's needs. The insistence on equal portions, on equal poverty, was an effective means of avoiding social conflict. Why argue over who is in more of a hurry or who has let who use the bathroom? It's easier to hang up a schedule that gives everyone fifteen minutes.

«Нормальные» отношения дают допуск в соседское приватное пространство, и дружественные соседи, например, охотно приютят ненадолго соседку или ребенка, когда обстоятельства того потребуют — скажем, забыли ключ от комнаты и требуется подождать, пока мама вернется с работы. Осведомленность о профессиональных занятиях и знакомствах соседей позволяет другим жильцам — прежде всего, конечно, принадлежащим к дружественному кругу — обращаться с просьбами о неформальных услугах. Проживание в одной квартире означает блат, которым можно воспользоваться. Поразительно, насколько далеко иногда простирается осведомленность о потенциально полезных связях соседей. Например, пожилая дама просила дружественного соседа обратиться к своей бывшей жене, которая уже давно не жила в этой квартире, но с которой, как ей было известно, он поддерживал отношения, чтобы та замолвила словечко перед своим начальником и тем самым помогла бы пристроить на место шофера сына этой дамы, который жил в другом месте и в глаза эту бывшую жену соседа не видел. Для того чтобы такое обращение с просьбой могло состояться, просительнице нужно было, по крайней мере, хотя бы приблизительно представлять себе ситуацию отношений на работе у бывшей жены своего соседа.

Соседи делят между собой не только повседневные заботы, но и досуг. «Нормальные» отношения и наличие общих интересов — хотя бы интереса к телесериалам — ведут к тому, что соседи приходят друг к другу в гости, смотрят вместе телевизор, курят, пьют кофе и т.п. Их дети играют вместе в квартире и во дворе, нередко учатся в одной школе и ходят туда вместе. Естественно, что они знают дни рождения друг друга. Подарки и поздравления ко дню рождения и к другим праздникам (особенно к Новому году) приняты между дружественными соседями. На Новый год обычно кто-нибудь приглашает одиноких соседей к своему столу или, по крайней мере, угощает их праздничной едой. Заметим, что такие отношения пересекают всевозможные социальные границы и даже отнюдь не всегда предполагают наличие какой-либо особенной личной симпатии. Это просто элемент «нормальных» отношений между «хорошими соседями».

"Normal" relationships permit entry into private space. A neighbor in a friendly relationship can stay in another neighbor's room if circumstances demand it—for example, if a child has forgotten his key and has to wait until his mother returns from work. The fact that tenants know about each other's professions and useful acquaintances allows them to ask each other for informal assistance of various kinds. Living together in the same apartment is a form of "blat" (connections), which can be put to use. Knowledge about somebody's potentially useful co-tenant can spread surprisingly far. For example, an elderly lady asked a friendly co-tenant if he would speak to his ex-wife, who hadn't lived in the apartment for a long time but with whom, as she knew, he maintained good relations; the elderly lady asked if this ex-wife would speak to her boss about hiring the lady's son's driver, who lived elsewhere and had never seen the ex-wife in his life. In order to set this into motion, the initiator needed to know at least to some extent how her neighbor's ex-wife got along with her boss.

Neighbors share not only daily responsibilities but also leisure. The combination of "normal" relations and a certain level of shared interests—if only television programs—results in visiting one another, watching television, smoking, drinking coffee, and so forth. Their children play together in the apartment and in the courtyard. Often they go to the same school, and walk there together. Naturally they know each other's birthdays. Exchanging gifts and greetings on birthdays and other holidays (most significantly, on the New Year, when Russians exchange presents), is common among friendly co-tenants. For the all-important New Year's celebration, somebody will usually invite solitary neighbors or at least bring them holiday food. It is important that relationships like these transcend all possible social boundaries and do not mean that the people in question even like each other. Behavior like this is simply part of the "normal" relations between "good neighbors."

Вовлеченность в сети неформальных экономических связей позволяла отчасти компенсировать недостаток товаров и услуг на рынке. Сами эти рыночные услуги зачастую только теоретически имелись в открытом доступе. Скажем, если в магазин привозили дефицитный товар, то директор магазина, продавцы и товароведы использовали этот товар, чтобы распространить его по своим собственным каналам; только часть товара попадала на прилавок. В свою очередь, каждый товаровед, имевший доступ к дефициту, мог в качестве ответной любезности получить от знакомых своих знакомых, например, билеты в театр, которые не доходили до кассы и продавались только «с рук» и «из-под полы».

Доступ к тем или иным благам создавал своеобразный социальный капитал человека. Почти у каждого оказывалось чем поделиться с другими: учитель, например, не мог достать «дефицит», но мог найти репетитора ребенку того, кто имел доступ к «дефициту». Таким образом создавались потенциально двусторонние связи, предполагающие принцип взаимности. Если же ничего «полезного» и не общедоступного ты сделать или «достать» не можешь, то в качестве ответного жеста годятся такие инструменты благодарности как коробка конфет или бутылка коньяку.

Сети знакомств включали в себя родственников, друзей и соучеников, коллег по работе и не в последнюю очередь соседей по квартире. А также их знакомых.

В сегодняшней России блат изменился: в новой, рыночной экономике, поменялись его функции.

This system of unofficial economic ties allowed people to compensate at least partially for the unavailability of goods and services in the open market. Items that should have been available in stores were often available only in theory. If, for example, a store got a shipment of something in short supply, the manager of the store, the sales clerks, and the store buyer would all direct part of that shipment to their own channels and only what was left went out on the shelves. In return, as a matter of politeness, they might receive, from acquaintances of their acquaintances, perhaps a theater ticket that was destined not for the ticket booth but for sale "privately" (literally, "from [someone's] hands) or "under the table."

A person's access to desirable goods or services constituted a kind of social capital. Almost everybody had something: a teacher, for example, had no access to scarce commodities but could get a tutor for the child of someone who did. In that way, ties were established on the basis of reciprocity. If there was nothing "useful" you could do or "get" for someone in return, then you could respond with a box of chocolates or a bottle of cognac.

The network of ties included family members, friends and schoolmates, colleagues at work and—not to be overlooked—co-tenants in your apartment. And also their friends.

In the market economy of contemporary Russia, blat has undergone changes in its functions.

Во многих коммуналках гостя удивляет очень тусклый свет или просто темнота в прихожей и коридоре. Темно там бывает потому что лампочки в коридоре принадлежат разным соседям, а этих соседей нет дома или они просто сидят у себя в комнате и не желают освещать коридор за свой счет. И зажигать свои лампочки (= тратить электричество, за которое они платят) они никому не разрешают.

Вплоть до 1980-х годов была весьма распространена (преимущественно в квартирах среднего размера) система освещения мест общего пользования, при которой каждый съемщик имел там (например, в туалете) свою лампочку, выключатель от которой располагался в его комнате. При такой системе никто не мог воспользоваться чужой лампочкой и чужой электроэнергией: расход электричества для освещения публичного пространства подсчитывался индивидуальными счетчиками. Правда, существенное неудобство снижало ценность данного приспособления: пока ты идешь по коридору в туалет, включив там свою лампочку, сосед, который оказался ближе, может тебя опередить. (Именно таков сюжет юмористической миниатюры «В коммуналке» Михаила Жванецкого).

В некоторых квартирах выключатели располагались непосредственно у двери туалета, но тогда случайное пользование чужой лампочкой — например, чьим-нибудь гостем, которому сложно ориентироваться в многочисленных выключателях, — неминуемо вело к скандалу, не говоря уже о том, что незадачливому гостю для начала просто гасили свет. Иногда же хозяин лампочки выкручивал ее из патрона, уходя из туалета. В больших квартирах использование такой системы по понятным причинам было затруднительно, т.к. требовало бы монтажа, скажем, пятнадцати лампочек и соответствующей проводки.

Сегодня и в больших, и средних квартирах чаще всего имеется одна лампочка и один выключатель на туалет или ванную комнату. Расход энергии на освещение мест общего пользования вычисляется из показаний общего квартирного счетчика. Ежемесячно сумма показаний индивидуальных счетчиков (см. их на фотографии у дверей комнат в коридоре) вычитается из показаний общего счетчика (т.н. «общий счет»; см. фотографию счетчика во фрагменте интерьера кухни); получающаяся разность и есть расход на освещение публичного пространства (т.н. «общее пользование»). Этот результат делится между съемщиками пропорционально числу живущих. (См. видеоклип «Кто платит и убирает?».)

Пример крайнего проявления требовательности к справедливости распределения — жалоба одной пожилой женщины, которая требовала увеличить долю платы за «общее пользование» человеку, к которому ходило слишком много гостей. По мнению этой соседки, его гости слишком часто использовали электрический звонок. Система дверных звонков в коммуналках предполагает либо индивидуальные звонки с именными табличками, проведенные в комнаты съемщиков, либо общий звонок, под котором висит табличка с указанием, кому сколько звонков звонить. (См. на фотографиях: звонки на двери в квартиру, а также у разных соседей разные звонки). Встречается и комбинация двух этих систем (индивидуальные звонки плюс общий, которым, скажем, может воспользоваться дворник или другой посетитель, пришедший по общим делам, а не к кому-то из жильцов). В данном случае редкие гости пожилой дамы должны были нажимать общий звонок один раз, а гости ее соседа — три раза. Дама рассудила, что дверной звонок потребляет больше энергии от частых тройных звонков, чем от редких одиночных, а за электричество и она, и ее сосед платят одинаково, что представляет собой явную несправедливость.

Нетрудно понять, что предмет озабоченности здесь скрыт за теми немногими копейками, которые составляют внешнюю сторону вопроса. Плата за электричество воплощает принцип справедливости и равенства, который не допускает получения выгоды за счет других, сколь бы ничтожной она ни была. Cм. очерк об отношении к деньгам.

В период высокой инфляции 1990-х, когда копейки потеряли всякую реальную ценность, они, тем не менее, использовались в коммунальных расчетах за свет. Тот, кому подошла очередь подсчитывать таблицу оплаты (см. также еще одну таблицу), давал сдачу с максимально возможной (хотя в материальном выражении бессмысленной) точностью, чтобы исключить всякий намек на выгоду.

В рассказе Михаила Зощенко «Летняя передышка» отражена типичная ситуация, связанная с подсчетом платы за электричество.

A visitor to a communal apartment is often struck by the poor lighting—or simply darkness—in the entryway and hallway. It is dark there because different bulbs in the hallway are owned by different tenants, and if these people are not home, or if they are simply sitting in their rooms, they have no desire to light the hallway for someone else's benefit. Since they pay for the electricity, they won't allow anyone to turn on their light.

Right up to the 1980s, it was very common, particularly in midsized apartments, to light public spaces (say, the lavatory) by providing every family with their own fixture, wired into the family's room where the switch was located. This arrangement, which assumed individual electric meters, ensured that nobody would use somebody's else's bulb or somebody else's electricity to light up a public space. Of course, such a system entailed significant inconveniences: while you were in the hallway on the way to the lavatory, lit up by your bulb, one of your neighbors could get in ahead of you. (The satirist Mikhail Zhvanetsky has a sketch about this called "In the communal apartment.")

In some apartments, separate switches were set up at the lavatory door. In that case, the accidental use of the wrong switch—say, by somebody's guest—inevitably led to a scene, which often began when the switch's owner simply turned off the light on the hapless visitor. Sometimes, leaving the lavatory, people would take their bulbs with them. In large apartments, the system of individual switches was for obvious reason unworkable, as some fifteen fixtures with their wiring would have to be put in place.

Today large and medium-sized communal apartments usually have only one bulb and one switch in the lavatory and bathroom. The charge for lighting public spaces is calculated by subtracting the sum of everybody's individual meters (see "Hallway, electric meter, wires") from the amount registered on the common apartment meter, see "A partial view of the kitchen". The difference constitutes the charge for lighting public spaces. It is divided among families in proportion to the number of individuals in each family. (See the video clip "Who pays and cleans?".)

An extreme example of the kind of attention that can be paid to the just division of resources is the complaint of an older woman who wanted to increase the "public space" share of a neighbor who had, in her opinion, too many visitors. In her view, these visitors made too much use of the apartment doorbell. Communal apartments have either individual doorbells, marked by the tenant's name, or one common doorbell; in the latter case, next to each family name is a number showing how many times to ring to get that person (see"Doorbells on an apartment door" and "Different neighbors, different doorbells"). Sometimes both systems are used, so that you have individual doorbells plus a general apartment bell that can be used, for example, by the janitor or some other visitor who has come on apartment business. In the case of the woman who complained, the few visitors who came to see her would ring the apartment bell one time, while guests of her sociable neighbor rang three times. The woman concluded that more energy was used by a bell that was rung three times very often, than by one that was rung once and not very often, so that the fact that she and her neighbor paid the same sum was a clear case of injustice.

The object of anxiety here is clearly not the inconsequential sum of money that constitutes the external part of the argument. Embodied in the electric bill is the all-important principle of justice and equality. Nobody can be permitted to enjoy an advantage over someone else, no matter how slight that advantage might be. See essay "How Soviet Russians understood money".

During the inflationary period of the 1990s, when kopecks had lost any real value, they were nonetheless counted up in communal electric bills. The person whose turn it was to calculate each tenant's bill from the numbers entered into the chart (see this chart and another one), gave out change with the maximal possible precision, despite the absurdity of this effort in real terms. The point was to exclude even the hint that this person was taking advantage of others.

Mikhail Zoshchenko's story "A Summer Breather" describes a characteristic situation linked to paying the electric bill.

В такой квартире бывало вполне обычной ситуацией, что молодожены могли уединиться только когда им это позволяли родственники, тактично перебиравшиеся на несколько дней спать в соседскую комнату. Возможность воспользоваться в исключительных случаях соседской комнатой нередко использовалась когда, скажем, соседи забирали на ночь чужих детей, если их отец возвращался после длительного отсутствия. То же касается и случаев праздничных торжеств и поминок, когда дети не могут спать в той же комнате, где происходит застолье. Впрочем, перегородка, ширма или шкаф зачастую считались достаточными.

Чувство приватности имеет у жителей коммунальных квартир свои особенности. Они привыкли к более "публичной" приватности, чем выросшие в отдельных квартирах. Новичок в коммуналке оказывается на каждом шагу в очень неуютной ситуации. Так, например, женщина, переехавшая в коммуналку из отдельной квартиры, вешала сушиться белье на веревках общего пользования в два слоя — таким образом, чтобы нижнее белье оказалось под другими вещами. Соседи, понимая причину столь необычного поведения, мотивированного смущением, тактично замечали, что так белье будет сушиться гораздо дольше.

Photograph: Don't hang up your underwear!
This notice, posted in the bathroom by a tenant, asks people not to hang underwear on the clothesline. [click the picture for details]

Sexual relations in a communal apartment are to some degree public knowledge. A typical situation in an overcrowded apartment in the early 1980s was described by one informant this way (the initial reference is to a man's mother; the expression "sewn up" refers to an anti-alcohol pill that is implanted under the skin): "And then she, apparently, had him sewn up, he started putting on weight, stopped drinking, became a total idiot and also married a woman with a huge body. She moved into our apartment. They lived in two tiny rooms with a plywood divider. They looked like two large pigs. To give them some chance to go at it, this poor N. E—, their mother, she'd just go into the kitchen with our N. M., an Azerbaijani, they would just drink vodka from shot glasses, quietly, and she would keep checking the time. These were working people, they went to bed early. So up to about ten o'clock she'd give them a chance to go at it, and then she'd check the time and at around ten thirty she'd go in to sleep."

In an apartment like that it was completely normal for young people to be alone only when their relatives permitted it, say, tactfully spending a few nights sleeping in a neighbor's room. Use of a neighbor's room would happen frequently enough in special circumstances—for example, if a father returned after a long absence, neighbors would take the children for the night. The same thing might happen after celebratory dinners or funeral wakes, when it was not possible for children to sleep in the room while there were guests eating and drinking. Sometimes, however, a screen, a room divider, or a strategically placed cabinet was considered sufficient.

Privacy had its own meaning for residents of communal apartments. They were used to a more "public" privacy than people who grew up in family apartments. A newcomer to a communal apartment is continually faced with uncomfortable situations. For example, a woman who moved into a communal apartment from a private one would hang up her laundry in two layers, so that her underwear would be hidden by other clothes. Her neighbors, understanding that she was simply embarrassed, tactfully observed that her clothes would take a lot longer to dry that way.

Подслушивание, шпионство и подглядывание — довольно распространенные в коммуналке явления. Вот в каких словах наш информант описывает привычки одной из соседок: «Она открыто подслушивает под дверями соседей, или стоит и слушает, что говорят по телефону, а потом с большим удовольствием сообщает соседям на кухне, что она услышала. Что-нибудь вроде "А я вот тут у такого-то через дверь слышала, так они вас обсуждали. Я даже остановилась послушать". У нее есть такая поза, она становится на пороге своей комнаты, когда с кухни возвращается. Лицом к двери, немного наклоняется вперед и несколько минут стоит без движения, вслушивается».

Подобное поведение не распространено повсеместно и, скорее, характеризует образ жизни и интересы данной соседки; между тем, оно не воспринимается соседями как что-то исключительное. В той или иной форме, менее явные проявления таких склонностей встречаются в коммуналках нередко. Сегодня это уже делается, скорее, из любви к искусству и не имеет отношения к бдительности и взаимному контролю как они насаждались советской идеологией. В сталинские времена, конечно, те же черты характера были социально востребованы и влекли за собой доносы на соседей в различные инстанции, мотивированные либо честной убежденностью в идеалах борьбы с «чуждыми элементами» и в необходимости обличения последних, либо (чаще) полезностью доносов как наиболее действенного оружия во внутриквартирной борьбе с соседями, на жилплощадь которых можно было претендовать в случае, если она освобождалась (соседей могли посадить в тюрьму по доносу).

См. совсем недавний образец доноса, а также документ, составленный в качестве превентивного доноса на потенциального опасного доносчика.

Photograph: A denunciation sent to a foreign consulate.
One resident denounces a neighbor to foreign consulates in order to keep her from going abroad. [click the picture for an English translation of the text]

It is natural that people whose everyday lives take place in the same apartment will know about each other's affairs. To a degree, such knowledge is considered normal. As in any group, some people want to know more.

Various types of spying (listening in, looking) are fairly widespread in communal apartments. One informant describes a neighbor's habits this way: "She openly listens at other people's doors, or she stands there and listens to a telephone conversation and then with great relish relates what she heard to people in the kitchen. She'll say something like, "And I heard her criticizing you through the door. I even stopped to listen." She has this pose she takes. When she's on her way back from the kitchen, she stops at her door, leans forward a little, and stands there for a couple of minutes without moving, just listening.

While behavior of this kind is not commonly seen and probably reflects the proclivities of this one woman, her neighbors do not regard it as exceptional. Less obvious forms of the same conduct are ordinary. At the present time, spying is done for its own sake and has no relationship to the system of mutual observation and control that was a feature of the Soviet state. In the Stalinist period, an inclination to spy on others was institutionalized and resulted in denunciations of neighbors sent to various official offices. Such denunciations would be motivated either by a genuine belief in the struggle against "alien elements" and the necessity of unmasking them or (more often) by the utility of denunciations as a weapon in intra-apartment altercations with neighbors and a way to get an extra room if a neighbor was sent to prison (as could happen following a denunciation from a communal apartment).

See a comparatively recent denunciation, as well as a document written as a preemptive denunciation to ward off the denunciation of someone considered threatening.

Цены на основные продукты питания многие годы оставались неизменными. Социалистическая экономика основывалась на централизованной системе распределения, а не на рыночных механизмах. Где, когда, кому и по какой цене продавать, скажем, мясо, решалось партией и правительством. Например, постановлением ЦК и Совмина на четверг был назначен т.н. «рыбный день»: в один из дней недели предприятия общественного питания не готовили блюда из мяса.

Одежда, обувь и бытовая техника стоили непропорционально дорого: при зарплате порядка 120 рублей женские сапоги, например, стоили 70 рублей, а мужской костюм 180 рублей. Предметы одежды и обуви, как и бытовую технику, многократно чинили. Дело было не только в дороговизне: даже если бы и были деньги, зачастую хорошую одежду, мебель или бытовую технику нельзя было купить, ее просто не было в магазинах.

Привязанность к материальным благам и стремление к приобретению вещей в публицистике называли «потребительством» и «мещанством» — такие этические установки, как предполагалось, чужды строителям коммунистического общества. Но некоторая часть городского населения, в том числе и некоторые из обитателей коммналок, к концу 1970-х жила в условиях относительного благосостояния. Эти люди могли себе позволить купить и умели достать предметы потребления не только нужные для выживания, но и ассоциировавшиеся с роскошным образом жизни в советском понимании: мебель, ковры, хрусталь, цветной телевизор. Однако даже те из них, кто мог позволить себе приобрести за собственные деньги отдельную квартиру, не всегда могли это сделать из-за ограничений, связанных с нормами обеспеченности жилплощадью.

The price of basic foods were unchanged for many years [from the early 1960s until the reforms of Perestroika in the late 1980s]. The socialist economy was based on a centralized system of distribution, and not on market mechanisms. Where, when, to whom, and at what price any product would be sold was decided by the party and the government. For example, at one time, by a resolution of the Central Committee and the Council of Ministers, Thursday was declared a "fish day": on that day, cafeterias did not serve meat.

Clothing, shoes, and household appliances were disproportionately expensive given a monthly salary of something like 120 rubles. Shoes, for example, cost 70 rubles, and a man's suit 180. Clothing and shoes, like household appliances, would be repaired many times. The reason was not only the expense: even when people had money, it was often impossible to buy good clothing, furniture or appliances: they simply were not being sold in stores.

The attraction to material niceties and the urge to possess things was called "consumerism" and "petty bourgeois behavior," ethical categories that, it was assumed, were alien to the builders of a Communist society. But a portion of the urban population, including people who lived in communal apartments, were by the 1970s living comparatively well. These people could afford to buy and knew how to "get hold of" consumer items that were not merely necessities but, in the Soviet mindset, were associated with a lavish lifestyle: furniture, carpets, fine glassware, a color television. But even those people who could spend their own money on such luxuries as a private apartment, could not always do that because of limitations, imposed by the regulation of the housing supply.

Баня — весьма демократичное место. Билет в баню стоил не больше батона белого хлеба или кружки пива — 20 копеек (См. о потреблении в жизни советского человека). Женщины и мужчины мылись отдельно. Соответственно, малолетняя дочь шла мыться с матерью, а сын с отцом. Пришедшие в баню раздевались в специальном зале, где были установлены скамьи с крючками для одежды. Раздевшись догола и взяв с собой мыло, мочалку и в некоторых случаях также веник из березовых или дубовых веток, а также иногда принесенный с собой из дома небольшой металлический таз («шайку»), посетители проходили в так называемое «мыльное отделение». Это было, как правило, весьма значительных размеров помещение с полом и стенами из кафельной плитки, либо же просто с цементным полом, где имелись несколько душей, к которым выстраивалась очередь из голых людей, длинные низкие скамьи, на которых, собственно, и совершалось мытье, и несколько кранов. Краны для горячей и холодной воды были отдельными и большого диаметра.

Пришедшие мыться без своей собственной шайки, а таких было много, прежде всего стремились заполучить казенную жестяную шайку и место на скамье. Если посетителей было немного, то это не составляло проблемы: перевернутые шайки лежали на скамьях, теоретически можно было даже взять две — одну для головы и другую для ног. Следовало подойти к кранам, ополоснуть шайку кипятком, набрать в нее же кипятку и им ополоснуть место на скамье, после чего набрать воды пригодной для мытья температуры и мыться мочалкой, зачерпывая воду из шайки.

Если свободных шаек не находилось, то, заприметив посетителя, заканчивающего помывку, очередной моющийся занимал очередь и караулил, чтобы именно ему достались шайка и место.

Душ, если он был, использовался для кратковременного финального ополаскивания тела после мытья и по выходе из «парного отделения». В парной — помещении меньшего размера с несколькими деревянными «полками», как бы гигантскими ступенями, где садились пришедшие сюда париться — поддерживалась высокая температура: на верхних полках около 90 градусов Цельсия. Некоторые разгоряченные потные люди, залезши на верхнюю полку, парились при помощи предварительно размоченного в горячей воде веника, нахлестывая себя по телу. Перед тем, как приступить в помывке, посещение парилки было не обязательным, но распространенным. В парилке люди были, разумеется, так же обнажены, как и в мыльном отделении, но некоторые брали с собой специальные войлочные шапочки, чтобы защитить голову от жара.

Посетители бани оказывали друг другу мелкие услуги — например, просьба к незнакомому человеку «потереть спину» намыленной мочалкой воспринималась вполне нормально; просили также покараулить шайку.

Посетители бани приносили полотенца и мыло с собой из дома. Однако могли за умеренную плату получить в бане мыло и — в более поздние и комфортные времена 1970-х — простыни. Простыни используются в бане в качестве полотенец. Обернувшиеся в простыни мужчины, весьма отдаленно напоминающие римских патрициев периода упадка, могли сидеть в раздевалке бани и общаться между собой, закусывая принесенными с собой бутербродами, яйцами и огурцом. В баню нередко ходили компанией, в портфеле (мужчины часто носили с собой большие портфели) приносили с собой, среди прочего, и выпивку.

Как правило, при бане была парикмахерская, маленький киоск, где чинили обувь, и неподалеку пивные ларьки, где выходящие из бани мужчины утоляли жажду.

Многие жители даже тех квартир, где была ванная и горячая вода, тем не менее посещали баню. Обычным ритмом посещения бани для людей, стремившихся к чистоте, было раз в неделю, однако и раз в месяц не было редкостью. Имея в виду, что кроме бани для многих единственная гигиеническая процедура состояла в умывании холодной водой на кухне коммунальной квартиры, а дезодорантов не существовало в СССР почти до самого конца советского периода, можно представить себе, что советские люди обычно пахли людьми. Даже если помимо этого они пахли духами или одеколоном.

Бани были весьма важным элементом советской культуры. Анонсированное Хрущевым наступление коммунизма должно было начаться с отмены платы за баню и общественный транспорт.

The baths were a very democratic place. A ticket cost the same as a loaf of white bread or a beer: 20 kopecks. (See The family budget). There were separate sections for men and women. Little girls went with their mothers and little boys with their fathers. Upon arriving, people would get undressed in a dressing room where there were benches to sit on; shelves and hooks on the wall above the bench were used for storing clothes. When they had taken off all their clothes, people grabbed their soap, their washing sponge ("mochalka"), sometimes a bunch of willow or oak twigs with leaves, and sometimes a small metal wash tub from home. Armed with all this, they went into what was called the "wash room." This was, as a rule, an impressively large room with tiled walls and either a tiled floor or simply a cement floor. There would be several shower heads along one wall; along another were huge faucets for hot and (separately) for cold water. People washed themselves on long, low benches.

People who came without their own wash basins—and lots of people did not bring them—first of all had to get a tin one that belonged to the baths. Everyone had to find a place on the bench. If the baths weren't very crowded, then finding a place wasn't a problem: overturned basins lay on the benches, and in theory you could even take two; one for your head and one for your feet. Once you had a basin, you went up to a faucet and rinsed it in very hot water, and then took some more very hot water and used that to rinse your place on the bench. Then you filled your basin with water of the right temperature for washing. You washed with your sponge, using water from your basin.

If there weren't any basins available, the would-be bather had to find someone who seemed to be finishing up and make sure that he inherited that person's basin and bench space.

If there were showers, they were used for a final rinsing after soaping or after leaving the "steam room." The steam room was smaller. It had several wooden "shelves" that looked like giant steps; people sat on them. The temperature was very high: around 90 degrees Celsius (194 degrees Fahrenheit). A few overheated sweaty people would have climbed onto the top shelf where they whipped themselves with their bunch of leafy twigs that had been doused in hot water. You didn't have to go to the steam room during every visit, but the tradition was widespread. People in the steam room were, of course, as naked as in the wash room, but some of them would be wearing special felt caps to protect their heads from the heat.

People in the baths did small favors for one another. For example, it would be perfectly acceptable to ask a stranger to scrub your back with a soapy sponge. People also asked each other to guard their wash basins.

Bathers brought their towels and soap from home. They could also, for a small sum, get soap at the baths and, by the more comfortable 1970s, also sheets that were used as towels. Men wrapped in sheets, vaguely resembling patricians of the declining Roman Empire, might sit in the dressing room for long periods, talking and eating sandwiches, eggs, and pickles that they had brought from home. Sometimes groups of friends went to the baths together. In their briefcases (men often carried large briefcases) they would have not only food, but also alcohol.

The baths often had other services attached to them: a hair salon, a kiosk for shoe repair. Nearby would be a kiosk where men would have a post-bath beer. Even people who had a bathroom and hot water in their apartments liked to go to the baths. For those who were careful about personal cleanliness, once a week was normal, although it wasn't unusual to find people who went once a month. It should be kept in mind that apart from the baths, the only way many people could keep clean was to wash with cold water in a communal kitchen. People made liberal use of perfume and eau-de-cologne (deodorants were unavailable until the very end of the Soviet era).

The baths were an important part of Soviet culture. The coming of communism proclaimed by Khrushchev was supposed to start with free public transport and free public baths.

Типичный пример современного блата — устройство ребенка в хорошую школу. Это может получиться бесплатно, если ты учился в этой школе и там есть знакомые учителя, а лучше всего — знакомый директор. Без знакомства почти наверняка в той или иной форме придется по законам этого теневого рынка заплатить сумму, сопоставимую с несколькими средними месячными зарплатами.

Как и в советское время, сегодняшний блат имеет отношение к неформальной экономике и отчасти к тому, что называют коррупцией (в том случае, если за деньги и/или по знакомству некто оказывает незаконные услуги или исполняет свои законные обязанности, но не в установленном законом порядке).

Современный блат, переместившись из области товаров в область услуг и информации, отнюдь не сводится к созданию параллельного теневого рынка. Здесь начинает играть первостепенную роль разница между относительно ненадежным незнакомым партнером и партнером знакомым и потому более надежным. Это вопрос доверия.

Становясь прежде всего «знакомством», современный блат позволяет преодолеть анонимность рыночного механизма — безразлично, теневого или легального. Лечиться лучше у знакомого врача, это все знают, и если уж платить, то именно знакомому врачу. Потому что этому врачу доверяешь. Ведь даже очень высокая плата врачу незнакомому не предполагает высокого качества услуг. В России вообще нет прямой зависимости между ценой, с одной стороны, и надежностью и качеством услуги, с другой.

Или, например, вложение денег в долевое строительства жилья или в банк. До самого последнего времени такое вложение практически всегда предполагало, что вкладчик получил через знакомых информацию о том, что это место надежное и заслуживает доверия, и что его, вкладчика, не «кинут», то есть не украдут его деньги.

A typical example of contemporary blat is getting a child into a good school. This can happen with no payment involved if you yourself were once a student in that school and you know some teachers, or better yet, the principal. Without knowing anyone, you would almost certainly have to follow the rules of the grey market and pay the equivalent of several months' salary.

As in the Soviet period, contemporary blat is linked to the informal economy and in part to corruption, when the services provided are in some way illegal or are rendered through illegal means.

While contemporary blat has moved from the realm of goods to that of services, it has not come close to creating a parallel black market. The most important motivation for using it seems to be the desire to do business with people who are known and therefore reliable rather than strangers. It is a matter of trust.

Turned into nothing more than "acquaintanceship," contemporary blat allows people to overcome the anonymity of the marketplace (either the legal or illegal one). Everybody knows it's better to go to a doctor who is the friend of a friend; if you have to pay, then it's better to pay someone like that. The point is that you trust such a doctor. In Russia there is not a direct link between price and value; a doctor who gets a big fee is not necessarily worth the money. In general, there's no direct correlation in Russia between the cost of a service and its reliability and quality.

Another example is investing money in a bank or in construction of a place to live. Until very recently, anyone who put money into something had information, obtained through acquaintances, that the deposit would be in safe hands and the investor would not be fleeced.

Когда К.П. была маленькой девочкой, у них однажды произошла сантехническая авария, некрупных масштабов. Произошла она в сливном бачке унитаза (а есть даже такая шутка: интеллигентные дома весьма разнообразны, но кто-то остроумно подметил общую черту — подтекающий бачок). В результате аварии вода текла безостановочно, бачок не наполнялся. Вызванный жэковский сантехник был мрачен в прогнозах: прохудилась «гофра». Гофры на складе нет и не предвидится, а где достать, неизвестно. И помочь он, получается, не в силах. О, чудное устройство сливного бачка! В архаических конструкциях 1970-х, действительно, была распространена этакая гофрированная трубка; при потягивании за веревочку («держку») трубка изгибалась и запускала в себя поток, низвергавшийся по трубе в горшок. Бачок крепился высоко, более чем на метр выше унитаза, труба была длинная.

Отец К.П., физик по специальности, прибег к известному советскому способу. Он написал письмо – одновременно в ЖЭК и в газету, вроде как в «Ленинградскую правду». Там было указано скрупулезно подсчитанное количество воды в литрах, которое утекало в канализацию по причине дырявой гофры. В год получалось значительно, а в итоге по стране некачественные гофры, должно быть, выливали в трубу не один кровный народнохозяйственный миллион. Как честный гражданин, автор письма просил об очень необычной вещи. Если уж никак нельзя нашей промышленности обеспечить граждан новенькими гофрами, то уж, пожалуйста, чтобы ему лично, как честному гражданину, подняли бы плату за пользование коммунальными услугами. Потому что вода утекает из его домохозяйства, и никто за эту воду не платит. А он готов.

Жест вроде бы парадоксальный: все просят о послаблениях, а он, наоборот, альтруистически взваливает на себя что-то еще.

Жест, между прочим, оказался эффективен: через несколько дней, около полуночи, в дверь позвонили. На пороге стоял знакомый жэковский сантехник с нашедшейся по случаю гофрой.

When K.P. was a little girl, the toilet broke in the apartment where she lived (as the joke goes, while the intelligentsia live in different kinds of apartments, the one thing they all feature is a leaking toilet). Water kept flowing without filling the tank. The housing-office plumber was gloomy in his prognosis: the corrugated tubing in the tank was worn through. There were no tubes in the warehouse and none were coming in; he had no idea where to get one. So there was nothing he could to do help. Oh, the marvelous technology of the toilet tank! In the archaic constructions of the 1970s, there was a kind of toilet tank that used a corrugated tube: when you yanked on the pullcord, the tube contracted and let water flow through a metal pipe into the toilet bowl. The tank was high up, more than a meter above the toilet, and the pipe was long.

K.P.'s father, a physicist, used a classic Soviet ploy. He wrote a letter and sent it to both the local housing office and to a newspaper, something like Leningradskaya Pravda. In the letter he noted the precise amount of water, in liters, that flowed into the sewage system because the tube had holes in it. Calculated over an entire year, the number was significant, and as a result of poor-quality tubes, the country, it seemed, was flushing away millions of precious rubles intended for the domestic economy. As an honest citizen, the author of the letter made a request: if the government could not provide its citizenship with new tubes, it should charge him personally for the use of communal resources. The water, after all, was flowing out of his household, while nobody was paying for it. And he was ready to pay.

The offer was paradoxical (who would ask to pay extra?) but effective. A few days later, around midnight, the doorbell rang. At the door was the housing office plumber with a tube that just happened to turn up at the right time.

В 1960-е годы на учет можно было встать, если на человека приходилось менее 4,5 кв. м. жилплощади (так называемая «санитарная норма»), при аварийном состоянии дома или наличии больных с активной формой туберкулеза. Сам по себе факт проживания в одной квартире нескольких семей достаточным основанием для постановки на очередь не являлся. Предоставлялась площадь из расчета не менее 7 кв. м., что при последующем увеличении санитарной нормы (до 9 кв. м., а потом до 12 кв. м.) или разрастании семьи приводило осчастливленных однажды новоселов опять в очередь.

Отдельные категории граждан имели право на дополнительную площадь.

При распределении площади (то есть, фактически, при предоставлении отдельной квартиры или дополнительной или просто другой комнаты в коммуналке) учитывалось: время принятия на учет, степень нуждаемости в жилье, общественно полезная деятельность, а также «сроки и первоочередность предоставления жилплощади гражданам по соответствующим решениям правительства». Принимались во внимание рекомендации административных и общественных организаций с места работы. При отрицательной характеристике очередь могла быть перенесена на более поздний срок (часто именно такое наказание предназначалось хулиганам и тунеядцам). По жилищному законодательству 1970-х годов, «преимущественное право на получение жилой площади предоставляется стоящим на очереди передовикам производства, рабочим и служащим, имеющим длительный трудовой стаж на данном предприятии, в организации, учреждении, учитывая также непрерывность стажа в соответствие с действующим законодательством».

У рабочих и служащих, вновь прибывших на работу на предприятия города, у военных и у работников отдельных предприятий, строивших свое ведомственное жилье, были отдельные очереди.

См. очерк о жилье в СССР.

In the 1960s, you could get on the housing list if each member of your family had less than 4.5 square meters of space (the so-called legal norm). You could also join if your building was in a dangerous condition or if people with active tuberculosis were living there. That several families shared a single apartment was not in itself enough of a hardship to warrant a place on the list. The new space would have to provide a minimum of seven square meters per person. But if your family grew or if you took advantage of the increase in the legal norm (first to nine square meters, and then to12), you might celebrate your housewarming only to get back in line.

Certain categories of people had the right to additional space.

When additional space was granted (in practice, this meant either a separate apartment or an additional room in the communal apartment) among the factors taken into account were the time spent on the waiting list, the degree of need, the social value of the work you did, as well as "terms and priorities in the allotment of housing to citizens in accordance with corresponding government decisions." Recommendations from personnel departments and social committees at work were also considered. A bad reference could result in moving a petitioner further down on the list (a type of punishment often used for hoodlums or "parasites"—people who did not work). To quote regulations from the 1970s, "preference in receiving housing from the housing list is given to outstanding laborers, to workers and white-collar employees with seniority at their given plant, organization, or office, with consideration given to length of employment in accordance with the law."

Workers and white-collar employees who were invited to the move to city by their employer, military personnel, and workers at favored enterprises who were building their own housing, had lists of their own.

See the essay Housing in the USSR.

Из деревни людей гнали нищета и лишения; официальная же политика индустриализации способствовала (порой принудительными мерами) притоку населения в города. С 1920-х по 1950-е значительная часть советских семей жила в коммуналках, но многие жили и в еще худших условиях: в бараках или в общежитиях. Для них получить комнату в коммуналке было ступенькой вверх, особенно если они таким образом благополучно обосновывались в самых желанных городах страны, Москве или Ленинграде. Подобно Ираиде Яковлевне из видеоклипа «Комната для дочки» (видеоэкскурсия 3), многие получали жилье в городе, нанимаясь работать в дворники. В советском обществе жилье в городах не принадлежало тем, кто там жил. Жилой фонд принадлежал государству. Жилье распределялось государством (муниципальными властями) или государственными ведомствами бесплатно, исходя из нормы, по которой определенное количество жилплощади полагалось на человека. Помещения предоставлялись жильцам, как правило, без возможности выбора. Взимавшаяся с граждан арендная плата и плата за коммунальные услуги не составляли сколько-нибудь значительной части семейного бюджета. Они не покрывали реальных расходов и субсидировались государством.

Как и потребление в целом, доступ к жилью зависел от положения человека в обществе, от места работы. Нередко жилье (т.н. «ведомственное жилье») обеспечивал работодатель. Административный контроль за жильем и перемещениями граждан власти осуществляли при помощи прописки.

Вплоть до 1970-х годов большинство городских семей занимали комнату в коммунальной квартире, страдая от скученности и не питая особых надежд на изменение своих жилищных условий. Проживавшие в отдельных квартирах, как и обитавшие в общежитиях и бараках, составляли относительное меньшинство. Хотя еще в 1930-е годы отдельная квартира для каждой семьи была провозглашена целью советской жилищной политики, крупномасштабная программа строительства жилья была запущена только в конце 1950-х. Массовое строительство низкокачественных панельных пятиэтажек, т.н. «хрущевок», позволило облегчить жилищный вопрос. Но все равно провозглашенная цель так и не была достигнута даже когда в 1980-е годы многоэтажные дома с отдельными квартирами, построенные по типовым проектам, стали основным типом городского жилья: в отдельных городах (Ленинград в их числе) почти треть населения все еще «стояла на очереди».

С 1960-х годов граждане, которые не могли рассчитывать на государственную очередь из-за того, что в их семье на человека приходилось больше санитарной нормы (скажем, больше 5 кв метров), могли вложить собственные деньги в долевое строительство и получить т.н. «кооперативную квартиру». Это было доступно наиболее состоятельной части населения, причем уже имеющаяся жилплощадь не должна была превышать определенных норм — например, норма в 9 кв м на человека действовала вплоть до начала 1980-х годов, затем она стала повышаться. При подсчете обеспеченности семьи жилплощадью поначалу, в 1960-е, учитывалась не только квартира, но и дача, у кого она была.

Для тех, кто имел право вступить в кооператив, жилье оказывалось относительно доступно: цена одного квадратного метра жилья в кооперативной квартире была приблизительно равна средней месячной зарплате. В современном Санкт-Петербурге (2006), для сравнения, рыночная цена квадратного метра жилья в самой дешевой новой квартире составляет около десяти средних месячных зарплат.

Еще одним способом улучшить свои условия, хотя и не радикально, был «обмен». Например, если семья, имевшая одну большую комнату в коммуналке, делилась на две части (скажем, супруги разводились), они могли обменять свою жилплощадь на две маленькие комнаты в разных коммуналках. Говорили, что те, кто получает одну большую комнату, «съезжаются», а те, кто получает две маленькие в обмен, «разъезжаются».

Poverty and privation drove people from the countryside, while Soviet official industrialization campaigns encouraged (and sometimes forced) their movement to cities. From the 1920s into the 1950s, a significant number of Soviet families lived in communal apartments, while many lived in worse conditions in barracks or "dormitories" (mass housing for workers). For many families, gaining a room in a communal apartment represented a step up in their housing, especially if they found themselves in the most desirable cities of Moscow or Leningrad. Like Iraida Yakovlevna from "A Room for Her Daughter," many people without housing, especially people from the rural areas, tried to get work as janitors so as to gain a room in the city.

In the Soviet Union, housing in cities belonged to the government. It was distributed by municipal authorities or by government departments based on an established number of square meters per person. As a rule, tenants had no choice in the housing they were offered. Rent and payment for communal services like water and electricity did not form a significant part of a family's budget. They did not cover the real costs, and were subsidized by the government.

People's access to housing was like their access to consumer goods in that it depended on their position in society and their place of work. Often, housing (the so-called "department housing") was provided by the workplace. Administrative control over housing and the movement of citizens was carried out by means of the residency permit.

In cities right up to the 1970s, most families lived in a single room in a communal apartment, where they suffered from overcrowding and had little hope of improving their situation. A comparative minority of people lived in "private" apartments or still lived in dormitories and barracks. Although as far back as the 1930s, a private apartment for each family was declared a goal of Soviet housing policy, large-scale construction was begun only at the end of the 1950s. Extensive construction of low-quality five-story concrete-block buildings, dubbed "Khrushchevki," (or "Khrushcheby," which rhymes with the Russian word "trushchoby, " meaning slums), mitigated the situation to some degree. (We've translated this word as "Khrushchev housing" when it comes up in clips.) Nevertheless, the declared goal was not met, even in the 1980s when high-rise projects with private apartments became the main form of city housing. At that time, some cities, including Leningrad, had almost a third of its citizens "on the housing list."

Beginning in the 1960s, people who could not count on joining the housing list because their present space exceeded the legal norm (i.e., they had more than five square meters per person) could contribute their personal funds to a cooperative construction project and receive what was called a "cooperative apartment." Only the better-off portion of the population could afford this, and here also the amount of living space a family already had could not exceed specific limits. The limit of nine square meters per person held up to the early 1980s, after which it began to increase. In calculating square meters, the government took into account not only a family's primary living space, but also, if they had one, the dacha.

For those who could join a cooperative, housing was comparatively affordable: the price of a square meter in a cooperative apartment was about equivalent to an average monthly salary. In contemporary St. Petersburg (2006), by contrast, the market value of a square meter in the cheapest new apartment is about ten times the average monthly salary.

Yet another way to improve one's living conditions, though not by a lot, was the "exchange": you could exchange your housing with other people. If, for example, a family with one large room in a communal apartment split in two (for example, after a divorce), those people could exchange their living space for two small rooms in different communal apartments. People who got one big room were said to be "moving in together" (Russian s"ezzhayutsya) and those who exchanged for two small rooms were said to be "moving away from each other" or "splitting" (Russian raz"ezzhayutsya).

Когда человек рождался, наряду с регистрацией факта его рождения (о чем выдавалось «свидетельство о рождении») в так называемом Отделе записей гражданского состояния (ЗАГСе), в милиции и в жилконторе по месту проживания родителей регистрировалось его право (собственно, и обязанность) проживать по определенному адресу. Таким образом, прописку по месту прописки родителей дети получали автоматически. В 16 лет гражданину выдавали паспорт, где органы милиции ставили специальный штамп о прописке.

Поликлиника, детский сад, школа — все это было доступно только по месту прописки. Здесь же, в жилконторе, в голодные годы получали карточки на продовольствие.

Главное же благо, которое гарантировала прописка, это отведенная человеку жилплощадь, см. очерк о жилище в СССР.

Прописка привязывала гражданина к определенному населенному пункту. Переехать из одной квартиры в другую, в другом районе того же города, было вполне возможно: в таком случае в паспорте ставился штамп о выписке с одного адреса и прописке по другому адресу.

Но вот переехать по собственной инициативе в другой город, чтобы там жить и работать, обычному советскому гражданину было затруднительно. Без прописки на новом месте его просто не взяли бы на работу. А получить прописку в другом городе можно было почти исключительно по ходатайству с места работы.

Прописку в более благополучном месте предоставляли только тем, кто оказался нужным государству. Либо тебя вызывали специальным приглашением на работу, либо ты сам вербовался на тяжелую черную работу в ужасных условиях, будучи готов годами жить в бараке или общежитии. Отработав так некоторое число лет (имея в этот период временную прописку), ты заслуживал право остаться здесь навсегда. Ленинград был одним из таких городов с относительно улучшенным снабжением, на фоне всеобщей нищеты в провинциальных городах и в деревне.

Поскольку семейные узы были одним из оснований для получения прописки и сопутствующего права на жилплощадь (по месту проживания супруга, например), жизненные стратегии выстраивались соответственно, с оглядкой на прописку и жилплощадь. Например, молодой человек, оканчивавший институт, рисковал попасть бог знает в какой медвежий угол «по распределению»: государство гарантировало трудоустройство, но в оплату за бесплатное профессиональное образование назначало место работы. Молодой человек спешно женился на ленинградке, чтобы получить дополнительный аргумент в пользу «распределения» в Ленинграде. Были распространены и фиктивные браки.

Из того места, где ты прописан, никто не имел права тебя выгнать. Но вот если к тебе приходили гости, то отсутствие у них прописки в этой квартире могло стать аргументом для недовольных этим визитом коммунальных соседей: после 23 часов «посторонние лица», которые здесь не прописаны, как считалось, не имели права здесь находиться.

Photograph: This page from an internal Russian passport confirms that the bearer of this document can legally reside at the indicated address.

Soviet power designed many effective methods of controlling the lives of citizens. One of the most important, the residency permit (propiska), appeared initially as a means of recording where people were living. Later, after the introduction of the internal passport in 1932, it became an instrument for extending or denying permission to live in any given place.

At birth, alongside the birth certificate filed in the Civil Registry Department (ZAGS), both the police and the local housing authority where the parents lived registered the child's right (in fact, his obligation) to reside at a specific address. In this way, children automatically received a residency permit. When the child was issued a passport, at age 16, that document included a residency stamp from the police.

Access to medical care, daycare, and school was determined by place of residence. In the years of famine, ration cards were issued at the housing authority.

The main benefit guaranteed by the residency permit was a place to live (see the essay on Housing in the USSR).

The permit tied the citizen to a specific town or city. It was possible to move from one apartment to another one in a different part of the same city; in that case, the passport was amended accordingly.

It was, however, problematic for ordinary Soviet citizens to move on their own initiative to a different city in order to live and work there. Without a residency permit in the new place an individual would simply not be hired. And getting a residency permit in a new city was all but impossible without the active involvement of the workplace.

The possibility of moving, with a permit, to a more desirable place was given only to individuals who were needed by the government. Either you were recruited by a job, or you yourself signed up for heavy unskilled labor under awful conditions with the understanding that you would spend years in a barrack or dormitory. After living in that fashion for a number of years (all that time under a temporary permit) you earned the right to stay permanently. Leningrad was one of the cities that, in contrast to the general poverty in provincial cities and rural areas, was favored by "enhanced supply."

Since family ties were one of the reasons for getting a residency permit (you could, for example, move in with a spouse), people designed their life strategies accordingly. A college graduate risked winding up in the middle of nowhere through the system of "job assignments": in return for free professional education, the government assigned the graduate a job. A young man, for example, would hurry to marry a Leningrad girl to have in his arsenal an additional argument for getting assigned work in that city. Fictive marriages were common on this account.

Nobody had the right to evict you from your official place of residence. But if you had guests, the fact that they did not have a permit for your apartment could provoke a visit from angry co-tenants: after 11 PM, "unconnected individuals" did not have the right to remain there.

В послевоенном Ленинграде было голодно. В одной не очень большой коммунальной квартире в самом начале 1950-х жила семья, которая на фоне граничившей с нищетой бедности соседей выделялась благополучием. Кто-то из этой семьи работал в столовой и всегда приносил с работы продукты или готовые блюда, да еще помногу. С соседями не делились.

Как-то раз в ходе кухонной перепалки девочка из бедной семьи услышала, что этих соседей обвиняют, по сути дела, в воровстве: они обкрадывают посетителей столовой. У нас в квартире, получается, живут воры.

В тот день, оказавшись на кухне в одиночестве, девочка была привлечена сытным запахом пищи. Он доносился из большого бидона, стоявшего на столе богатых соседей. Она заглянула туда: бидон был полон винегрета, украденного из столовой.

В те времена посередине кухни стояла большая дровяная плита, которую иногда затапливали для готовки, хотя в основном пищу готовили на примусах и керосинках. Но отопление было еще печное, топили дровами. Для растопки использовались щепки и опилки, и девочка, конечно, знала, где они хранятся.

Девочка набрала целый совок опилок, высыпала его в бидон и тщательно перемешала винегрет.

There was hunger in postwar Leningrad. In one fairly small communal apartment in the early 1950s there lived a family that, considering the poverty bordering on destitution of everyone else, was comparatively well-off. One of the members of this family worked in a cafeteria and always brought home some food. They didn't share it with the neighbors.

A little girl from a poor family who was present at a kitchen squabble heard these tenants being accused of stealing, in essence, from the people who ate at the cafeteria. She understood that thieves were living in her apartment. Later that day, alone in the kitchen, the girl was drawn to the smell of food. It was coming from a big container on the table of the rich neighbors. She looked: it was filled with beet salad, stolen from the cafeteria.

In those days in the middle of the kitchen was a big wood stove, which was occasionally fired up for cooking, although usually food was prepared on primus stoves and kerosene stoves. But heating was still by wood. Wood chips and wood filings were used to light fires, and the girl, of course, knew where they were stored.

The girl got a whole scoop of wood filings, poured it into the container, and mixed it into the beet salad.

Под дачей имеется в виду либо принадлежащий семье загородный дом, который используют преимущественно для летнего отдыха, либо помещение (чаще всего это часть дома — например, две комнаты и веранда), которое нанимают на летние месяцы у постоянных жителей сельской местности. Обычно дача не дальше двух часов пути от города.

Средний советский горожанин стремился получить от государства клочок земли, где он мог бы построить что-то свое. По закону он не мог владеть землей, но возведенное на ней строение становилось его собственностью. В конце пятидесятых годов государство пошло гражданам навстречу: большие пространства неиспользованной земли начали нарезать на кусочки по 6 соток (иногда по 12), вплотную прилегающие один к другому, и так возникали «садоводства» — агломерации из десятков тысяч домиков и сарайчиков, где горожане посвящали свой досуг строительству своего гнезда. В отличие от комнаты в коммуналке, это летнее гнездо было, действительно, своим. Большинство горожан занимались на своих участках огородничеством и садоводством. Теснота и прозрачность пространства садоводческих товариществ явственно напоминает коммунальную квартиру.

Среди тех, кто жил в коммуналках в конце ХХ века и живет в них сейчас (2007), многие (не менее трети семей) имеют домик в садоводстве или дом в деревне, доставшийся от родственников или недавно купленный. Материалы и инвентарь для дачного строительства и хозяйства запасают перед поездкой на дачу в городском жилище; в коммунальной квартире местом складирования этих вещей часто оказывается пустая комната. Садоводы и огородники загодя готовят рассаду и даже живность (ср. видеоклип о перепелах). Пенсионеры нередко предпочитают посвящать своей даче большую часть года.

Этимологически «дача» это то, что было тебе дано. В советское время в качестве давателя мыслилось государство в лице того канала распределения благ, к которому человек был приписан (ср. очерк о распределении благ).

The word dacha can mean either a house outside the city which belongs to the family, and which is used primarily for summer vacation, or a space (usually part of a house, such as two rooms and an enclosed porch) which is rented for the summer months from the permanent residents of a rural community. Usually a family’s dacha is no more than two hours from the city.

Soviet citizens worked hard to gain rights from the government to small parcels of land, where they could build something of their own. By law, the land itself could not be owned, but anything built on the land would be your own property. At the end of the 1950s, the government started to meet the demands of the populace by dividing large areas of unused land into parcels of around 600 square meters (sometimes twice that big), in dense settlements with many adjacent strips of land. Thus arose the Soviet pattern of gardening—clusters of tens of thousands of tiny houses and sheds, where city dwellers dedicated their leisure to building their little nests. In contrast to rooms in a communal apartment, these summer nests were really one’s own. The majority of city dwellers devoted themselves to growing vegetables and flowers. The overcrowding and lack of privacy in these garden communities are distinctly reminiscent of conditions in the communal apartment.

Among those who lived in communal apartments at the end of the twentieth century and live there now (2007), many (at least every third family) have a small house in such a settlement or a larger house further out in the country, left to them by relatives or just recently purchased. Building materials and tools needed at the dacha are stored at the urban residence; in a communal apartment the place for all this inventory is usually the "empty room." Gardeners plant their seedlings and even raise live animals well in advance of the summer; see the clip called "Quail Farm". Pensioners often dedicate the greater part of a year to their dacha.

Etymologically, a "dacha" is that which has been "given" to you (from the infinitive dat', to give). In Soviet times, the giver was the state, and people received dachas through the same channels (and hierarchies) as they received other social benefits.

Хотя на еду и жилище требовалось не так уж много денег, на поверку выходило, что за них надо было платить другими вещами. Например, ограничениями некоторых свобод. Люди мало платили за квартиры, но они не могли переехать в другой город по своему желанию или купить квартиру получше. Чтобы улучшить свои жилищные условия, человеку нужно было — в той или иной комбинации — много лет прождать, ухитриться найти верные бюрократические ходы и воспользоваться полезными связями. Упорство и простое везение часто оказывались самыми важными факторами. Можно было также официально поменяться квартирой или комнатой с другим человеком. Внутригражданский паспорт и прописка регулировали порядок проживания граждан на территории страны.

Из товаров и продуктов некоторые были несуразно дешевы: к концу советской эпохи колхозники кормили хлебом скот. Иные товары и вообще не производились (например, предметы женской гигиены), потому что они не входили в сферу интересов правительственных плановиков, да и в принципе потребитель в такой экономике не имел права голоса. В условиях, когда рыночные отношения и цены не работают как регуляторы производства, многие товары широкого потребления становились дефицитными — даже такие, казалось бы, абсолютно необходимые как туалетная бумага. Жители коммуналок держали ее у себя в комнатах, потому что она стоила дорого — не в денежном выражении, а в отношении времени, потраченного на ее поиски (иногда бесплодные) и стояние за ней в очереди. Туалетная бумага была не из тех дешевых вещей, которыми вы готовы были поделиться с соседями.

Несмотря на нехватку многих товаров и ограничения свобод, советский народ в целом (если не брать в расчет диссидентов из интеллигенции) в основном доверял государству и был склонен полагать, что государство худо-бедно заботится о советском человеке. Такой уж был стиль жизни: ворчать и справляться с бытовыми трудностями.

While food and housing were provided for a minimum amount of rubles, there were many hidden costs. One such cost was a limitation on freedom. People paid very little for housing, but they couldn't move to a more desirable city or buy a better apartment. Improvement in living conditions resulted from some combination of factors: many years of waiting, intensive bureaucratic finagling, and useful connections (blat). Persistence and simple good luck were often the most important. There was also an official system for trading apartments or rooms with other individuals. Residence was regulated by the internal passport and the residency permit (propiska).

Some goods were too cheap: by the end of the Soviet period, farmers were feeding bread to cattle. Some goods were not produced at all (like sanitary products for women) because government planners weren't interested; the economy had very few mechanisms for consumer input. With price largely absent as a regulator, a lot of consumer goods were subject to shortages—even what would seem to be necessities, like toilet paper. People kept toilet paper in their own rooms because it was costly: not by price, but by the hours needed to look for it and stand in line for it; sometimes it wasn't there it all. It wasn't something cheap you would share with co-tenants.

Despite these deficiencies and limitations (and aside from the dissident movement among the intelligentsia), Soviet people by and large tended to trust the state and think that it was committed to providing for the Soviet citizen, however meagerly. Grumbling about and coping with daily challenges was just a way of life

Так, например, государство гарантировало бесплатное образование, в том числе профессиональное, причем существовала система трудоустройства, обеспечивавшая всех работой; здравоохранение было бесплатным. Такая система шире по охвату, чем западные системы социального обеспечения. В ее рамках, например, общественный транспорт субсидировался государством и плата за него не отражала реальной стоимости услуги; плата за аренду жилья и коммунальные услуги покрывала лишь небольшую часть затрат на поддержание жилого фонда. Про то, какое это было жилье, какого качества были эти коммунальные услуги и к чему приводило то обстоятельство, что жилье это не принадлежало тем, кто там проживал, мы, собственно, и рассказываем на этом вебсайте.

Наряду с общедоступными для всех граждан, были такие каналы распределения общественных фондов потребления, которые определялись местом работы человека. Скажем, если ты работаешь на железной дороге, то дети твои ходят в ведомственный детский сад и ездят в пионерский лагерь, принадлежащий министерству путей сообщения; ты пользуешься ведомственной поликлиникой и ведомственными домами отдыха, твое жилье (хотя бы и в коммуналке) принадлежит железной дороге. То же происходит с теми, кто работает в милиции, в Академии наук, на заводе или в музее, служит в армии и т.п., вплоть до работников ЦК КПСС. Значительная часть городского населения в СССР пользовалась такими каналами.

В результате возникало неравенство. Чтобы получить больше и что-то лучшее, чем тебе положено в соответствии с твоим местом в системе и в социальной иерархии, нужно постараться через свои знакомства и связи приобщиться к чужим каналам (в этом состоит одна из функций блата).

Photographs: Signs like this are seen in many public places in Russia. This one says "Invalids and veterans of the Great Patriotic War do not have to wait in line to be served."

In a socialist society, the goods and services available to an individual extend beyond that person's salary. A large role in Soviet society was played by what were called "public consumer funds," through which the government both moderated inequalities (by giving pensions to disabled people and other vulnerable groups) and distributed many services equally among citizens.

The state guaranteed a free public education through professional studies and provided job placement. Health care was free. This system was broader than Western-style social welfare. Public transport was very heavily subsidized, so that its cost to the individual hardly reflected the actual cost of running the system. The same was true of payments for rent and housing support services. The actual quality of these services and what followed from the fact that the housing did not belong to residents is the subject of much of this site.

In addition to benefits available to everyone were those distributed through the workplace. Say, for example, you worked for the railroad. Your children would then go to the daycare associated with it; they would go to a summer camp that belonged to the transport ministry. Your medical clinic would be associated with the railroad, your summer hotel would be associated with the railroad, and your living space (even in a communal apartment) would belong to it. The same thing would happen to those who worked with the police, in the Academy of Sciences, at a factory, or at a museum, up to the Central Committee of the Communist Party itself. A significant proportion of the urban population of the USSR utilized such channel of access.

Inequalities arose as a result. In order to receive something better than what you might be entitled to from your place in the system and the social hierarchy, it was necessary to figure out ways to access other channels, and for this, various forms of pull were required.

Советские люди обычно думали, что квартиры и комнаты им давали «бесплатно», потому что они не платили денег при получении их и мало платили за пользование. Русское слово «квартплата» нередко переводится на английский как «арендная плата», однако люди, ежемесячно «платя за квартиру», полагали, что вносят деньги на что-то вроде эксплуатационных расходов, которые оплачивают, например, члены жилищных кооперативов в Америке и куда входит плата за воду, отопление, газ, текущий ремонт и т.п.. Другой аналогией пользования жильем в России будет узуфрукт — право пользоваться чужим имуществом без возможности продажи, известное еще в римской античности. Русский язык отчетливо свидетельствует о том, как люди понимали возможные варианты жилищных отношений: хотя в русском есть глагол «снимать», обозначающий отношения найма, этот глагол использовался только в том случае, если жилплощадь нанималась у другого жильца (а не у государства).

Если кто-то в прямом смысле снимал комнату у другого человека, то платил он уже раза в четыре-пять больше, чем хозяин платил за нее государству: в 1970-х гoдах — примерно 20 рублей в месяц против четырех рублей квартплаты. Это было немного похоже на рыночное ценообразование, хотя люди за всю жизнь могли ни разу не воспользоваться знанием о том, сколько стоит «снимать» жилье. В первой декаде двадцать первого века соотношение осталось практически тем же. Квартплата за комнату в коммунальной квартире вроде той, что показана на нашем вебсайте, составляет около 1000 рублей, или 40 долларов (2007). Аренда такой комнаты в Санкт-Петербурге будет стоить от 5 до 7 тысяч рублей плюс квартплата.

Советская система субсидированной оплаты жилья значительно отличается от ситуации аренды. В большинстве стран с рыночными отношениями арендодатели и арендаторы подписывают договор на конкретный период времени. После этого срока арендодатель вправе поднять арендную плату (с учетом ограничений, налагаемых законодательством; например, в Нью-Йорке действует специальное законодательство по надзору в сфере арендования жилья). В Советском Союзе людям давали постоянное жилье с примерно одинаковой субсидированной квартплатой. Теоретически вас могли переселить в другой район города, но на деле это случалось редко (когда, например, дом признавали непригодным для жилья и предназначали на снос), при этом вам всегда предлагалось на выбор несколько квартир или комнат.

Некоторые особенности пользования жильем при советской системе отдаляли ее еще больше от практики рыночных отношений. Например, данную государством квартиру или комнату вашим потомкам или просто живущим тут же родственникам гарантированно позволялось «наследовать». Можно было на 90% быть уверенным, что ваши дети останутся жить в этой же квартире после вашей смерти. Это не значит, что они наследуют ее в полном смысле слова, потому что как вы не были ее собственником, так и они не будут ее собственниками. Но право продолжать здесь жить у них, а затем и у их детей и членов их семей будет. И если вы не умираете, а, скажем, разводитесь или уходите из семьи, квартиру все равно не отнимут у живущих там ваших родственников. Другими словами, право проживать в данном месте предоставлялось не вам лично, а тем людям — вам и вашим родным, — которые были там прописаны.

Russians often view Soviet-era apartments and communal rooms as having been given out "for free" because there was no initial cost to occupy the space and payments for usage were very small. The Russian noun "kvartplata" is often translated as "rent," but the people who paid it understood it as something like the monthly "maintenance" that American coop owners pay: a single charge that covers heating, water, gas, repairs, and so forth. A different analogy would be to usufruct, the right to use but not sell property that originates in Roman law. The Russian language clearly reflects people's understanding of what they could do with their living space: while Russian has a verb ("snimat' ") with the direct meaning "rent," it was only used for what you did when you rented space from another tenant.

When someone in Soviet times did rent a room from another tenant, the amount was generally four or five times greater than kvartplata: in the 1970s, this meant approximately twenty rubles a month as opposed to four. This represented a little bit of market-based pricing, although people could go through their whole lives without ever having to use the information. In the first decade of the twenty-first century, the ratio is not much different. Kvartplata for a room in a communal apartment (like those shown on this Web site) runs about 1000 rubles, or $40 a month (2007). Renting such a room in St. Petersburg would cost anywhere from five to seven thousand rubles, in addition to kvartplata.

The Soviet system of subsidized rental differs in important ways from a landlord-tenant situation. In most market economies, landlords and tenants sign leases for a specific period of time. When that time is up, a landlord can raise the rent (subject to some restrictions, like rent control in New York City). In the Soviet Union, the government provided people with permanent housing at more or less the same subsidized cost. You could in theory be moved to a different unit elsewhere in the city, but in practice this rarely happened (perhaps if the building was condemned) and a few possibilities were always offered.

Other differences brought the system even further from the practices of market economies. For example, when it provided you with a particular room or apartment, the Soviet government took on an obligation to allow your descendants and even contemporary members of your family to "inherit" it. You could be ninety percent sure that your children and grandchildren would continue living there after your death. This didn't mean that they truly inherited it from you because they still wouldn't own it, but they would have the right to continue living there and to pass it on, in turn, to their own family members and descendants. Even if you didn't die but, let's say, got divorced or left home, the unit could not be taken away from relatives who were already living there and wished to remain. In other words, the right to temporarily reside in that space there was never given to you personally, but to the people—your family—who had legal residency there.

Специфические представления о справедливости, которым следуют многие жители коммуналок, способствуют возникновению этого чувства. Во многих обществах (в частности, в традиционных славянских культурах) люди верят, что завистливый взгляд может вызвать сглаз, то есть навлечь несчастье на человека, который возбудил зависть. Те, кто верят в сглаз, не только не хвастаются, но, наоборот, стремятся скрыть свои новые вещи и успехи в жизни.

Зависть опасна своими негативными последствиями для отношений, поэтому существуют специальные способы таких последствий избежать: угостить соседей вкусной праздничной едой или чашкой свежеприготовленного на коммунальной кухне кофе, показать им новое пальто и спросить их мнение. Такие способы символического разделения благ – потенциальных возбудителей зависти – работают не всегда (см. аудиоклип с рассказом о том, как отношения соседок испортились из-за кофточки).

У некоторых людей, чья повседневность многие годы связана с коммунальным бытом, развивается болезненная подозрительность: обостренное чувство справедливости в сочетании с озабоченностью потенциальными вторжениями в собственную приватную сферу требует от них следить за соседями (см. очерк о подслушивании и подсматривании).

Intense convictions about justice, to which many communal apartment dwellers subscribe, promote the arousal of such feelings of envy. In many societies (and very commonly in traditional Slavic cultures) people believe that an envious look may call forth malicious energy, attracting misfortune to the person who stimulated the envy. Those who believe in this ill-will (or "evil eye") not only avoid boasting, but even try to hide their acquisitions and achievements from others.

Envy is also harmful in its impacts on social relations. There are a number of ways to avoid its negative consequences: inviting neighbors to share a holiday treat or offering them a cup of coffee, freshly brewed in the communal kitchen; asking their opinion about a new coat. These symbolic means of sharing material gains, which always have the potential to stimulate envy, don't necessarily work (see the recorded story about how a sweater spoiled the relationship between neighbors).

Experiencing the everyday realities of communal apartments for many years provokes among certain people a morbid suspiciousness. Keen feelings about fairness and justice may combine with anxious preoccupation about potential invasions into one's private sphere, causing some people to track their neighbors' behavior closely (see the essay on spying).

В «Золотом теленке» И.Ильф и Е.Петров прямо написали, что в Советском Союзе — не денежная экономика. Когда герой книги путем разного рода махинаций становится обладателем миллиона рублей, он, к своему отчаянию, обнаруживает, что не может эти деньги потратить. Чтобы хорошо жить, советскому гражданину нужны связи. Материальные блага (а они существовали) в основном добывались с помощью связей, которые человек имел либо на работе (где он мог иметь доступ к «закрытым» магазинам с эксклюзивными товарами), либо неформально, «по блату».

Кое-что о различии между советскими и — особенно — американскими установками говорит то, как в обеих странах люди дарят подарки. Американцы, конечно, дарят друг другу подарки, но одариваемые потом довольно часто идут в магазин и обменивают их на что-нибудь другое — для этого придумано множество облегчающих задачу процедур. У подарков в большинстве случаев есть вполне определенная рыночная стоимость. Для русских же дарение подарков — дело гораздо более личное, и продать подарок, вернуть его в магазин и даже отдать кому-нибудь было бы большим оскорблением для дарителя.

Разумеется, и в советские времена некоторые взаимоотношения, особенно между жильцами коммунальных квартир, выражались посредством денежных единиц. Дрязги между соседями часто возникали по поводу того, кому сколько платить за электричество. Изданная в 1940-х годах брошюра содержала рекомендации для жильцов квартир, где стоял один счетчик, но где у кого-нибудь был, например, электрический утюг: надо было установить норму расхода электроэнергии на глажение и для этого человека рассчитывать оплату соответственно. Еще один пример мы видим в заметке электричество. Жилица жалуется, что к ее соседке ходит много народу, а так как к ней, к соседке, нужно звонить в дверь три раза (к рассказчице — один раз), то пусть она больше платит за электричество. В обоих случаях речь идет все-таки не о деньгах, а о том, как русские понимают «справедливость» и «равенство» — два понятия, с детства крепко внушавшиеся гражданам советским правительством и примененные к частной жизни. Эти понятия уходят корнями глубоко в дореволюционную российскую деревенскую культуру.

Читателям могут быть также интересны очерки «Семейный бюджет» и «Общественные фонды потребления».

Photograph: A list of tenants and an envelope pinned to the door are used to collect various payments. [click the picture to read about this]

Faced with something broken, the first reaction of people in most market economies might be: How much would that cost to fix? People who were conditioned to life in the Soviet system did not think that way. In Tour 2, clip Repairs, Ilya questions Auntie Asya about a hole in the ceiling. A western viewer is itching to ask, "How much would it cost to fix that?" But Asya and Ilya do not mention money. Ilya says ironically, "Let's not even talk about roof repairs." The repair itself is the responsibility of the housing department; the job of the person who lives in the apartment is to get that housing department to act, though that may not be possible. Soviet lives were run by rules and regulations, not economic considerations.

As the writers Ilf and Petrov observed in their novel Ten Little Golden Calf (Zolotoi telenok, 1931), the Soviet Union was not a money economy. When the hero of that book acquires, through extortion, a million rubles, he finds to his despair that he has no way to spend the money; in order to live the good life he has to pretend to be a well-connected Soviet citizen. Material benefits (and they existed) came largely through connections, both formalized in the workplace (restricted stores at which special goods were sold) and more informally, through personal ties.

Some of the difference between Soviet and, most pointedly, American attitudes can be seen in gift-giving. Americans exchange gifts, but recipients very often go back to the store and exchange them for something else; there are lots of mechanisms in place to make it easy to do this. Most gifts have a clear market value. For Russians, gift-giving is more personal: to sell a gift, return it to a store, or even give it to someone else would be enormously insulting to the gift-giver.

Of course, some interpersonal relations in the Soviet era, and specifically in communal apartments, did express themselves in rubles. Squabbles between neighbors often involved who paid what share of the electricity bill. A Russian brochure published in the 1940s tells tenants what to do if there is one electric meter, but one of the tenants has an electric iron (the solution is to set that tenant's norm for ironing, and divide the bill accordingly). In the essay "The electric bill as an instrument of justice," we see another example: A tenant complains that her neighbor whose "call code" on the communal door bell is three rings (as opposed to her single ring) and who has a lot of visitors should take on a bigger share of the electric bill. In both cases, the underlying issue is not money, but rather what Russians see as "justice" (spravedlivost') and "equality" ("ravenstvo"), two concepts that were firmly inculcated by the Soviet government and put to use in private life. These concepts have deep roots in Russian pre-revolutionary village culture.

Readers of this essay might also be interested in essays on the family budget and social benefit spending

Районы, несколько удаленные от центра, застраивались в разные периоды ХХ века, но квартиры в них меньше, до четырех комнат. Заселение в такие квартиры нескольких семей было довольно распространено в течение всего советского периода, но не было доминирующим: это районы преимущественно отдельных квартир.

В послевоенном Ленинграде сложился тяжелейший жилищный кризис, просуществовавший до начала масштабной программы строительства дешевого жилья — так называемых «хрущевок» — в 1950-60 годах. В отличие от более просторных и комфортабельных квартир в домах «сталинской» постройки, квартиры в панельных «хрущевках» были тесными и неудобными. Переезжавшие туда из коммуналок люди, как правило, были вынуждены покупать новую мебель: старая не помещалась в новую квартиру.

Новостройки последних двух десятилетий советской власти расположены еще дальше от центра, чем «хрущевки», и преимущественно состоят из больших — иногда длинной в целый квартал — панельных и блочных домов высотой от девяти до шестнадцати этажей.

Большинство магазинов, хорошая работа, немногочисленные кафе, все театры, музеи и прочая «культурная жизнь», а также сады, набережные и достопримечательности Ленинграда были сосредоточены в центре, где они создавали определенные возможности времяпрепровождения. На огромных пространствах безликих, малообжитых новых районов с их пустырями и однообразными кварталами таких возможностей не было. Престижность и относительная предпочтительность новых районов определялись несколькими факторами, главным из которых было расстояние до центра города и удобство транспорта (близость метро).

Как писал Александр Галич, «...подобные районы есть почти в каждом большом городе Советского Союза — унылые одинаковые дома, с одинаковыми крышами, окнами и подъездами, одинаковыми лозунгами, которые вывешивают в праздничные дни, и одинаковыми матерными словами, нацарапанными карандашами и гвоздями на стенах. И стоят эти одинаковые дома на одинаковых улицах с одинаковыми названиями — Коммунистическая, Профсоюзная, улица Мира, проспект Космонавтов, проспект или площадь Ленина» («Блошиный рынок»).

Новые районы Ленинграда существенно отличались от центра по социальному составу жителей. На правом берегу Невы, недалеко от промышленных предприятий были расположены общежития «лимитчиков» (трудовых мигрантов, ограниченных в своих правах специальным видом прописки, см. очерк о прописке) и кварталы, населенные преимущественно рабочими. Эти районы были и остаются менее благополучными, чем новостройки на севере, где значительно выше доля служащих, в частности, тех, кто еще в советское время на свои деньги построил там кооперативные квартиры.

В постсоветских коммуналках многие предпочитают оставаться в своей комнате в центре, только бы не переезжать в новостройки, даже и в отдельную квартиру. Это мы слышим в клипах «Архангел Михаил» (видеоэкскурсия 5) и «О новостройках» (видеоэкскурсия 8). Однако в советские времена для многих жильцов тогдашних густонаселенных коммуналок переезд в отдельную квартиру в новостройках был предметом мечтаний и важной целью в жизни.

Neighborhoods further out from the center were constructed in various periods of the twentieth century, but most apartments there have two or three rooms (counting all rooms except the hallway, kitchen, bathroom, and lavatory). The resettlement of multiple families into such apartments occurred throughout the Soviet period, but wasn't the norm: these outer neighborhoods were made up mostly of individual family apartments.

The severe housing crisis in post-war Leningrad continued until the massive construction of low-cost housing projects — the so-called "Khrushchevki" — of the 1950s and 1960s. In contrast to the more spacious and comfortable apartments in Stalin-era buildings (which were distributed largely to political and cultural elites), apartments in the concrete-block Khrushchevki were cramped and uncomfortable. Moving there from communal apartments in high-ceilinged older buildings, people normally had to purchase new furniture, because their existing things were simply too large.

The housing complexes of the last twenty years of Soviet rule were even farther out from the center than the Khrushchev-era projects (see map of city neighborhoods), and consist overwhelmingly of huge — often the length of a city block — concrete-block houses from nine to sixteen floors high.

The majority of shops and decent jobs, whatever cafes existed, and all theaters, museums, and other requisites of "cultural life" as well as the wonderful gardens and embankments of Leningrad are concentrated in the center, providing residents with characteristic ways of spending time. The huge, newly-settled regions with their vacant lots and one indistinguishable block after another provided nothing like that. Whatever prestige and relative attractiveness the new regions had was determined by how close they were to the center or to a metro station.

As Aleksandr Galich (a well-known bard-singer and poet) wrote in "The Flea Market": "there are neighborhoods like this in each big city of the Soviet Union — depressing, identical apartment buildings, with identical roofs, windows and entrances, identical official slogans posted on holidays, and identical obscenities scratched into the walls with nails and pencils. And these identical houses stand on identical streets with identical names — Communist Street, Trade Union Street, Peace Street, the Prospect of Cosmonauts, and the Prospect or Plaza of Lenin."

Leningrad's newer neighborhoods differed significantly from the central neighborhoods in their social makeup. On the right bank of the Neva River, not far from industrial plants, were the dormitories of "limitchiki" (migrant laborers, whose rights were restricted by their residency permits) and blocks inhabited chiefly by workers. These neighborhoods were and remain significantly rougher than the new regions to the north, which have a much higher proportion of white collar workers. Among these white collar residents are people who even in Soviet times were able put their own money into the construction of cooperative apartments.

Some residents of post-Soviet communal apartments in the city center have remained in their single rooms for the sole purpose of not moving to the outskirts, even if they can't then have apartments of their own. We can see this sensibility in the clips "The Archangel Michael" (Tour 5) and "Outer City Housing Complexes" (Tour 8). It must be said, however, that in Soviet times, many residents of overcrowded communal apartments dreamed of moving to a private apartment in the new neighborhoods; this was the most important goal in their lives.

Высокая цена, крайняя неэффективность и неудовлетворительное качество услуг коммунальных служб стали поводом для широкомасштабной реформы жилищного хозяйства, начатой было в России и нацеленной, в частности, на то, чтобы допустить частный бизнес в эту фактическую монополию государства (в лице местных властей). Однако эта реформа была фактически заморожена в период второго президенства Путина.

In the post-Soviet period, the high price of renovation and the ineffectual and poor quality of services carried out by the housing office led to a call for reform. Reform was begun with the idea of incorporating the private sector into this government monopoly, run by local officials. However this reform was essentially stalled during Putin's second term as president.

Страдали от пьяниц не только в квартире, но и вне ее — прежде всего, на лестнице и в подъезде, который с середины 1950-х не запирался. Питейных заведений в советское время было немного, отчего и выпивали где придется: в парках на скамейках, на детских площадках, а чаще всего в первом попавшемся подъезде на подоконнике. Ведь у себя дома (например, в единственной комнате коммунальной квартиры) выпивать семейному человеку, особенно «на троих», неудобно.

Пьянство вообще, а особенно на рабочем месте и в рабочее время осознавалось как проблема, которая сатирически изображалась в карикатурах и в кино. Однако образ пьяницы столь же часто оказывался просто источником смешного, а не предметом осмеяния. Клоуны в цирке нередко выступали в амплуа пьяниц: самые известные репризы знаменитых клоунов Карандаша и Юрия Никулина изображают симпатичных и смешных пьяниц. Одна из любимых народом миниатюр сатирика Михаила Жванецкого, «Собрание на ликероводочном заводе», расходилась в магнитофонных записях.

На производстве повсеместно висели стенгазеты, где под заголовком, например, «Пьянству — бой!» помещались фотографии членов трудового коллектива, попавших в медвытрезвитель. Вытрезвителем называется специальное милицейское медицинское заведение, куда подобранных на улице пьяных препровождают для вытрезвления. Крайней мерой воздействия на систематического нарушителя трудовой дисциплины на почве пьянства было направление его на принудительное лечение от алкоголизма, чаще всего неэффективное.

В коммуналке пьяного дебошира обычно сдавали в милицию, но только вопиющее хулиганство влекло за собой арест на 15 суток, обычно же через день пьяница возвращался обратно в свою квартиру. В наших материалах мы встречаемся с характерным отношением к пьяницам: с симпатией и даже своеобразной нежностью, особенно со стороны пожилых женщин. Лена и Марина говорят о «тихих, культурных алкоголиках» в клипе «Узнаю по шагам» (видеоэкскурсия 5). В клипе «Архангел Михаил» (видеоэкскурсия 5) Алла Игнатьевна, при всей своей неприязни к бескультурному поведению, ласково называет соседа-алкоголика «пьянчужкой», хотя он и доставляет ей неприятности. Известны случаи, когда коммунальному соседу-алкоголику, не дошедшему до своей квартиры и заснувшему на лестничной площадке, выносили подушечку и подкладывали ее под голову. Ср. также отрывок из интервью «Незлобный пьяница», где соседка другого «пьянчужки» заботится о нем и сравнивает его с «заблудшим ребенком».

People suffered from the presence of drunks not only in their apartments but also outside of them, particularly on staircases and in entryways, which haven't been locked since the mid-1950s. Since there were not many drinking establishments in the Soviet period, people drank in all kinds of places: on park benches, in playgrounds, and most commonly sitting on a windowsill in the first available entryway. Drinking at home (say in your single room in a communal apartment), especially in a standard group of "three to a bottle," was not particularly convenient for drinkers with families.

Drunkenness in general, and especially at work and during working hours was a recognized problem, satirized often in humor and film. However, the image of the drunk was typically a source of humor rather than the object of ridicule. Circus clowns often performed the role of drunks: in their best-known routines, the famous Soviet clowns Karandash ("Pencil") and Yury Nikulin performed as sympathetic and funny drunkards. One of the most beloved short sketches of the satirist Mikhail Zhvanetsky, "Meeting at the Vodka Factory," circulated widely through duplicated tape-recordings.

In all industrial plants, under headings such as "Fight Drunkenness," bulletin boards displayed news photos of members of the work unit who had been picked up and brought to "drunk tanks." Drunks rounded up on the streets would be brought by police to these medical sobering-up stations. If someone's drinking was a constant disruption of factory discipline, the most extreme measure was to send them for mandatory alcohol detox, which was usually ineffective.

In communal apartments, people usually turned drunken brawlers over to the police, but only the most scandalous hooliganism would fetch a 15-day sentence; in most cases a drunk would return to the apartment by the next day. In the materials on this site, we encounter a characteristic attitude towards drunks: sympathy and even a certain familiar tenderness, especially on the part of older women. Lena and Marina speak about "quiet, cultured alcoholics" in the clip "I Know Their Footsteps" (Tour 5). In the clip "The Archangel Michael" (also Tour 5), for all her antipathy towards uncultured behavior, Alla Ignatevna affectionately calls her alcoholic neighbor a "poor drunkard," although he causes her trouble. It's not unusual for someone to put a pillow under the head of their drunken neighbor who didn't quite make it home to his apartment and has fallen asleep on the stairway landing. See the selection from an interview about "the good-natured drunk," where the neighbor of a different "pathetic little drunk" takes care of him and compares him to a "lost child."

В голову приходит несколько возможных объяснений этому: живущих здесь людей грязь не беспокоит; люди бедны и не имеют возможности поддерживать жилище в надлежащем состоянии; в условиях многонаселенности, когда пространство и оборудование используются так интенсивно, можно соблюдать лишь минимальный уровень чистоты; никто не воспринимает эти места общего пользования как "свои" и не чувствует себя ответственным за их состояние; выходящая из строя и не ремонтируемая инфраструктура (крыши, стены и особенно трубы) вызывает и внутри квартир проблемы, с которыми жильцы справиться не в состоянии. Можно найти и еще множество объяснений, но как нам узнать, какое или какие из них верны? А может быть, не совсем правильны исходные предпосылки, лежащие в основе подобных объяснений?

В своей классической работе «Чистота и опасность» (Purity and Danger) антрополог Мэри Дуглас красноречиво призывает пересмотреть доминирование в антропологии функциональных объяснений грязи и гигиенических обычаев и утверждает, что отношение к чистоте и грязи является частью высокоструктурированных культурно-специфичных систем соблюдения и поддержания порядка — систем, куда включены люди, вещи, пространственные локусы, стереотипы поведения в различных сферах жизни. Наблюдения за тем, как именно жильцы коммунальных квартир классифицируют отходы (грязь, хлам, мусор и пр.) и как с ними обращаются, как поддерживают различные пространства и предметы в «чистом» состоянии, столько же говорят о логике социальных категорий и ценностей, сколько о фактических трудностях жизни в коммуналке.

Многие, возможно, с некоторой брезгливостью отнесутся к тому, что ярко-желтый детский стульчак висит на кухонной стене рядом с раковиной, как на этой фотографии и в клипе "Итальянское блюдо «saltimbocca»". У тех, кто вырос, имея в доме полноценную ванную комнату, может вызвать отвращение тот факт, что люди чистят зубы и моют руки или голову в кухне над раковиной. Согласно теории Дуглас, подобная реакция исходит из представлений об осквернении на близком расстоянии — в данном случае убежденности в том, что стульчак рядом с раковиной или гигиенические процедуры с человеческим телом под кухонным краном загрязнят находящиеся неподалеку пищу или посуду. Все это можно рассматривать в рамках логики микробов и инфекции, но можно попытаться найти этому какое-то другое, более символическое объяснение.

Чтобы увидеть, насколько относительны идеи о чистоте и бактериях, давайте подумаем, например, о том, что если американские подростки спокойно бросают свою «грязную» одежду на пол, то многие русские осудят такие действия: зачем бросать на (грязный) пол рубашку или штаны и еще больше загрязнять их? (Однако, как видно в клипе «Лестница» (видеоэкскурсия 1), Илья все-таки невозмутимо реагирует на то, что его ребенок поднимает автомобильную свечу зажигания на грязной лестнице). Даже в коммуналке, где не связанным родством жильцам трудно требовать друг от друга соблюдения чистоты, редко кто будет ходить по квартире в уличной обуви: на фотографиях и в клипах мы видим, что люди носят тапочки. В рамках культурно-специфичных систем у всего есть свое надлежащее место — на надлежащем расстоянии от других вещей — и свое надлежащее употребление. Именно нарушение таких систем и порождает чувство брезгливости, а не что-то «грязное», изначально присущее тем или иным действиям или предметам.

These images suggest a number of possible explanations: that people are indifferent to filth; that they are poor and haven't the resources to maintain their residences; that it is hard to manage all but the most minimal level of cleanliness in such crowded conditions, where all equipment and space is exposed to far too much use; that nobody feels "ownership" for shared spaces; that decaying and ill-maintained infrastructure (roofs, walls, plumbing in particular) lead to disintegration of spaces that most people who live in communal apartments are not capable of dealing with. There are many other possible interpretations. How do we know which of these or which combination of these explanations is correct? Is it possible that some of the assumptions behind such explanations are not quite accurate?

In her classic theoretical work Purity and Danger, anthropologist Mary Douglas eloquently argued against the dominance of functional explanations of dirt and practices of hygiene, insisting instead that patterns of cleanliness and dirtiness are part of highly structured cultural or local systems for observing and maintaining an order among persons, things, spaces, practices, and realms of life. Observing ways that people classify and manage waste (or filth, rubbish, detritus, contaminants) and the practices through which they maintain clean spaces or objects reveals as much about the logic of social categories and values as it does about the practical constraints of communal living.

Many viewers might find it mildly repulsive to hang a bright yellow child's toilet seat on the wall of the kitchen, near a sink, as seen in this photograph and in the clip "Cooking Saltimbocca." The notion of washing hands, hair, or brushing teeth in a kitchen sink may seem disgusting to those who've grown up with fully-equipped bathrooms. Douglas's model asserts that such a reaction emerges from social ideologies about contamination through proximity—here for instance suggesting that toilet or body-cleaning functions contaminate food or dishes in the kitchen. We can think about such things through germ-logic or seek a more symbolic explanation.

To show how relative ideas about cleanliness and germs are, however, let's consider that while most American teenagers think nothing of throwing their "dirty" clothing on the floor, many Russians would be shocked by this behavior: why contaminate your shirt or pants further by putting them on the (dirty) floor? (Ironically, in contrast, Ilya reacts calmly when his little boy picks up a spark plug from the dirty stairwell shown in this clip.) Even in a communal apartment, where it is hard to control the dirt that unrelated persons create, people would rarely walk in street shoes within the apartment, instead wearing slippers as we see in a number of photographs and videos. In cultural systems, things have their proper places, their proper uses, and their proper proximity to other things. Revulsion comes from violation of these systems rather than from something "dirty" inherent in practices themselves.

Избранный собранием «уполномоченный по квартире» или, короче, «квартуполномоченный» становился представителем всей квартиры перед лицом жилищной администрации и одновременно как бы представителем администрации в квартире. В его обязанности входило следить за своевременной оплатой счетов всеми соседями, оперативно реагировать на нарушения порядка, устраивать и проводить общие собрания жильцов. Квартуполномоченный фактически являлся арбитром в конфликтных ситуациях, пока они не выходили на уровень товарищеского суда при жилконторе или милиции и народного суда. К этой тяжелой общественной работе способности были не у всех соседей.

В последние десятилетия советсткой власти квартуполномоченные утрачивали свои функции арбитров и надзирателей. В конце двадцатого века их работа могла сводиться к составлению и проверке счетов за электричество, и то лишь в том случае, если она не выполнялась всеми или несколькими жильцами по очереди. В одной квартире в нашем музее есть даже список таких «квартуполномоченных»: кто в какой месяц собирает показания счетчиков и делает подсчеты.

Героиня повести Л.Чуковской «Софья Петровна» была избрана квартуполномоченной в квартире, где она проживала до того, как квартиру уплотнили и она стала коммунальной.

Photograph: The note on the bathroom wall was written by the apartment steward to alert residents to the fact that the recently painted bathtub must be treated with care.

In line with the officially legislated "Rules for the use of residential premises," most questions of collective existence had to be decided "by agreement among residents." However, someone had to monitor observance of these rules, and to have authority over how they were interpreted in a given situation. According to the rules, residents were supposed to elect the leader of their collective in a general meeting.

The person chosen as the so-called "apartment steward" represented the whole apartment in dealings with personnel of the housing administration, and at the same time was the administration's liaison within the apartment. Among this person's duties were insuring the timely payment of all the residents' bills, effectively responding to any disturbance of order, and scheduling and running general meetings. The apartment steward was actually charged to arbitrate conflict situations, before these escalated to the level where they had to go before local Comrades' Courts, or to the police or a court of law. Not all neighbors had the skills needed to fulfill such challenging social labor.

In the last decades of Soviet power, the arbitration and oversight functions of the apartment stewards diminished. By the end of the twentieth century the stewards' work had generally been reduced to just adding up and posting the electric charges for the payment of electric bills, and that only if the list of charges was not handled by all or some of the other residents in turn. In one apartment in our museum there is even a list of "apartment stewards": it details who in what month is supposed to take the electrical readings and write out the charges.

The protagonist of Lydia Chukovskaya's novel "Sofia Petrovna" was elected as the steward in the apartment which had once been her own before residential allotments were reduced and it became a communal apartment.

О чем бы ни говорилось: о квадратных метрах, о мебели, о водопроводе и канализации, о стирке (Соня в видеоклипе «Новый душ»), о жизни в коммуналках в давние времена («Нина Васильевна»), о воровстве соседей друг у друга («Чаепитие») — людские речи неизбежно несут в себе социальные значения и отражение определенной моральной позиции. Можно по-разному интерпретировать эти описания быта, на разных уровнях смысла: на одном уровне речь идет о технических характеристиках жилплощади и их восприятии обитателями, и тогда, действительно, услышишь, что жильцы думают о площади комнат, высоте потолков, работе сантехники и т.п., на другом — почувствуешь, чего людям стоит существование в этой среде; еще на одном — начнешь понимать, как строятся сами рассказы о жизни в густонаселенных общих квартирах.

Понятно, что обитатели коммуналок часто говорят нам о том, как они уживаются с соседями и что получается, если поладить с соседями не удается. Мы слышим множество рассказов о длительных вялотекущих войнах или же о вспышках бурных конфликтов, о тонкостях соседской мести за испытанные оскорбления. Всегда есть опасение, что на общей кухне соседи подсыплют вам в кастрюлю соли или чего-нибудь похуже; например, в рассказе «Девочка мстит соседям» героиня насыпает «богатым» опилок в их винегрет. Люди обычно с удовольствием повествуют о подобных случаях, смакуя детали. Иной раз такие истории звучат почти как устное народное творчество, особенно когда рассказчики начинают с собственного детства (как Лена в видеоклипe «Трагикомическая жизнь», и «Жидовские коврики»). Люди из прошлого предстают этакими сказочными героями, нелепости же коммунального быта выглядят смешными и одновременно трагичными.

Иногда — не важно, идет ли речь о прошлом или о настоящем — жизнь в коммунальной квартире идеализируется, и отношения жильцов представляются прекрасными. Например, в таком именно ключе Лена рассказывает о том, как когда-то люди могли сидеть в кухне все вместе, пить кофе, курить. В видеоклипe «Кто жил здесь до революции?» рассказчица говорит, что по праздникам все делились друг с другом пирогами. Правда, не все соседи такие: например, Алла Игнатьевна в видеоклипе «Коммуналок не должно быть» отделяет себя от остальных. Любопытно, что обе женщины гордятся своими дореволюционными буржуазными предками, но если Лена находит свою жизнь в коммуналке веселой и «компанейской», то Алла Игнатьевна считает ниже своего достоинства «якшаться» с другими жильцами и жалуется на невозможность оградить от посторонних свою «духовный мир».

Истории, высказывания о себе и других, звук и интонации голоса, выражение лица, одежда, предметы, какими люди себя окружают, — посредством всего этого говорящие активно творят себя как персонажей, определенного рода социальных существ, носителей определенных ценностей. Это особенно хорошо видно в видеоклипах «Сколько жило народу?» и «О ворах и привидениях».

Что правда, а что нет в этих историях — как узнать слушающему, особенно если речь идет об отдаленном прошлом, если рассказы передаются из поколения в поколение или если предание кажется абсурдным и невероятным? Одна старушка рассказывает странную историю о человеке, обитавшем на чердаке над ее квартирой в сталинскую эпоху: бывшая служанка его семьи приносит ему туда пищу, пока ее саму не арестовывают («Инженер на чердаке и его вещи»). Мы можем, конечно, усомниться в правдивости рассказчиков подобных историй, но не вернее ли будет, вместо того, чтобы проверять в них каждую деталь, попытаться найти их социальный смысл, увидеть, благодаря им, как коллективная память, сохраняясь сквозь время в семьях и разного рода сообществах, создает всеобъемлющие культурные нарративы и чувство принадлежности этих сообществ к единой истории?

Whether they are talking about rooms, furniture, plumbing, and laundry, as Sonya does in the clip "A New Shower," narrating a tale of long distant decades in a communal apartment as in the clip "Nina Vasilievna," or relating a story about neighbors stealing from neighbors as in "Over a Cup of Tea," the things people say are permeated with social meaning and moral judgment. We can listen to these accounts of everyday life at many different registers—on one level, to grasp people's attitudes towards the physical mechanics and spatial features of the communal apartment (the size of rooms, the height of ceilings, how the plumbing works, etc.), on another level, to discern their reaction to the practices required to cope with the challenges of their space, and on yet another level, to understand how people weave life stories—about themselves and about others—in relation to their residence in these crowded places.

As is natural in such crowded situations, the theme of how residents manage to get along together and what happens when they do not are frequent subjects. We hear many stories about long-term battles and intense flashes of conflict, about the subtle ways that people take revenge on each other for some affront they may have endured. In a communal kitchen, people were constantly suspected of secretly putting salt or something worse in a neighbor's pot of soup; in the story "A Little Girl Takes Justice into Her Own Hands," for instance a child contaminates the rich neighbors' beet salad with wood shavings. Many people relate such events with relish and flair for dramatic details. Certain stories have an almost folkloric quality; especially when someone describes their childhood, as Lena does in clip "We Laughed and Cried", and "Jew Rugs." People from the past come alive like characters from fairy tales, and the absurdities communal apartment dwellers endure seem both comic and tragic.

Sometimes people romanticize communal apartment life, and their good relationships with other residents, either past or present, as when Lena talks about how people used to sit around the kitchen drinking coffee and smoking together, or sharing baked goods with everyone on a holiday, in the clip "Who Lived Here Before the Revolution?" Other residents set themselves apart from others, as Alla Ignatevna does in "There Shouldn't Be Any Communal Apartments." Intriguingly, both of these women pride themselves on their bourgeois ancestry before the 1917 revolution, but while Lena casts collective life in her place as being merry and sociable, Alla Ignatevna disdains the proximity of other residents and the lack of privacy to protect her own "inner life" within her communal apartment.

Through the stories they relate and the things they say about themselves and others, but also through their vocal intonation, their facial expressions, their clothing, and the objects they keep around them, people actively create themselves as personages, as particular kinds of social beings upholding particular values. This is especially clear in clips like "How Many Tenants?" and "Robbers and Ghosts."

As listeners, how can we know what is true in all of these stories? Especially when people tell about the distant past, or relay a story passed down through generations, or when the stories seem preposterous, impossible? An old woman tells a strange story about a man living in an attic above her apartment during the Stalin era, with his family's former maid bringing him food until her arrest, in the audio recording "The Engineer in the Attic." While stories like these may make us question the teller's veracity, perhaps the point is not to ask whether all the details are true or believable, but instead, what the underlying social meanings of these stories are, and how collective memory accrues through families and communities over time, forming overarching cultural narratives and a shared sense of history.

Запись биографических интервью и этнографическое интервьюирование — это апробированные инструменты, уже давно применяемые в целом ряде научных дисциплин при изучении исторических и культурных детерминант индивидуального опыта. Существует море литературы, в которой философы, историки, антропологи, лингвисты, литературоведы и психологи спорят о достоинствах и недостатках использования рассказов о событиях и о собственной жизни в качестве источника информации об обществе, о его истории или о самосознании индивида. В конечном итоге, большинство ученых сходятся во мнении, что в рассказах о себе, будь то формальные автобиографии или спонтанные рассказы, встраивающиеся в повседневные разговоры, люди выстраивают свою жизнь в структурированных культурой повествовательных формах и смысловых координатах (основополагающий труд Митчелла 1981 г. показывает масштабы и значение работы в этой области; см. другие работы на эту тему ниже в разделе «Для дальнейшего изучения»). Говорят ли герои представленных здесь экскурсий и других материалов о водопроводных трубах или о семейных фотографиях, о том, как поделить имеющееся пространство, или о конфликтах, возникающих в коммунальных квартирах, — всякий раз они тем самым воспроизводят себя в качестве персонажей, существующих в рамках принятых в данной культуре смысловых конструкций. Возникает вопрос: как относиться к материалам этого музея — это «данные» для научного анализа или просто «рассказы о жизни»? Как можно провести границу между тем и другим? И не представляет ли собой сама социальная реальность не что иное как упорядоченное пересечение повествовательных конструкций?

Чарльз Тилли в своей книге 2002 г. «Рассказы, идентичности и политические перемены» предлагает нам замечательный обзор этих проблем. В главе «Проблемы с интерпретацией повествования» ("The Trouble with Stories") Тилли рассматривает несколько областей рассказывания историй — в качестве авторов историй у него в равной мере выступают и информанты, и ученые, — и определяет некоторые способы подтверждения и обобщения «данных», заключенных в повествованиях. Подобно большинству своих коллег, он подчеркивает, что описания социальной жизни «упаковываются» в уже готовые повествовательные формы. Тилли пишет: «… интервьюирование, используемое в общественных науках (особенно то, что называется биографическими интервью или устной историей), облегчается тем обстоятельством, что люди охотно укладывают воспоминания в типовые истории. Хотя у всех у нас есть и такие воспоминания, которыми мы не стали бы делиться с интервьюерами, я лично, когда проводил интервью, замечал, что люди обычно с большим удовольствием говорят о своем прошлом и излагают свой жизненный опыт в связной последовательности. Люди и в самом деле такие большие мастера постфактум разбираться в социальных процессах с помощью типичных историй, что интервьюеру приходится перепроверять сказанное, выискивать в нем несоответствия, а затем реконструировать полную картину того, о чем повествуют респонденты» (Tilly 2002, 27-28).

Но Тилли анализирует и сами акты «перепроверки» и «реконструирования» и приходит к весьма существенному выводу, иронически замечая, что мы, ученые и исследователи чужих жизней, не меньше объектов своих штудий привержены структурированному рассказыванию историй. Другими словами, культурная обусловленность крепко держит нас — мы ее пленники и в, казалось бы, оригинальных повествованиях, подобных тем, что представлены здесь в видеоматериалах, и в общем «мета-нарративе» самого сайта.

The recording of life histories and ethnographic interviewing is a methodology long established across scholarly disciplines as a critical mode for understanding historical, cultural, and individual experience. There is an enormous body of theoretical work by philosophers, historians, anthropologists, linguists, literary scholars, and psychologists, arguing the merits and problems entailed by utilizing people's stories about events and lives as information about society, history, or selfhood. Ultimately, most scholars agree, whether in autobiography or in more casual talk about themselves, people cast their lives in culturally structured narrative forms and frames (Mitchell 1981 is a touchstone volume revealing the scope and significance of work in this field; see other work listed in For Further Study). Whether talking about plumbing or family photographs, about the sharing of space or the conflicts that arise in a communal apartment, the people who appear in Tours and other materials on this site create themselves as particular kinds of personages within a collectively constructed cultural frame. So, we are left with the question: do the materials here represent "data" or are they "just stories"? By what means might we judge the difference? Is it possible that social reality is nothing more than an organized intersection of narratives?

An excellent discussion of these issues can be found in Charles Tilly's 2002 book Stories, Identities, and Political Change. In his chapter "The Trouble with Stories," Tilly discusses various terrains of storytelling—the story-making of respondents and the social scientists who study them alike—and identifies some ways in which the "data" presented in human narrative accounts might be validated and generalized. Like most scholars of narrative, however, he emphasizes that descriptions of social life come pre-packaged in story form. Tilly writes that "the social scientific technique of interviewing (especially in the forms we call life histories or oral histories) benefits from the readiness of humans to package memory in standard stories. Although all of us have recollections we would rather not share with interviewers, in my own interviewing I have generally found people delighted to talk about past experiences and adept at placing those experiences in coherent sequences. Indeed, humans are so good at making sense of social processes after the fact by means of standard stories that skilled interviewers must spend much of their energy probing, checking, looking for discrepancies, and then reconstructing the accounts their respondents offer them" (Tilly 2002, 27-28).

Tilly goes on to question acts of "checking" and "reconstructing," and he makes the important, if ironic, observation that as scholars and students of others' lives, we ourselves are as dependent on structured story-telling as the people we may interview. In other words, there is no escaping the story-making—whether in seemingly original narratives, like those presented in filmed interviews in the Tours on this site, or in the overall "meta-narrative" of the site itself.

Продолжительность дежурства зависит от размеров семьи. Если вы в комнате живете втроем, то дежурите три недели подряд; если ты живешь один, то дежуришь одну неделю. Чаще всего график дежурств вывешивают на кухне. Он следует порядку комнат в квартире, но по договору между соседями порядок может быть, в принципе, каким угодно. В последние годы (пишем это в 2007) многие жильцы, особенно временные, предпочитают платить кому-нибудь из соседей за то, чтобы они сделали уборку вместо них.

Дежурный по квартире часто оказывается в центре конфликтов. Либо он скандалит с тем, кто устроил грязь и беспорядок (который дежурному придется убирать), либо же соседи требуют от дежурного выполнять свои обязанности в полном объеме и с ожидаемым качеством.

Илья рассказывает о коммунальной уборке в видеоклипе «Кто платит и убирает?» из видеоэкскурсии 2.

The length of time on duty depends on the size of the family. If there are three people living in your room, then you have to be on duty for three weeks in a row; if you live alone then you’re on duty for one week. Usually the duty roster hangs in the kitchen. It follows the order of the rooms in the apartment, but neighbors can in principle decide on any sequence that suits them. In the last few years (this is written in 2007) many residents, especially temporary ones, prefer to pay one of the other neighbors to cover for them.

The person on duty often gets involved in conflict. This may mean starting a fight with someone who has made a mess that has to be cleaned up, or having the neighbors demand the apartment be completely cleaned to their highest specifications.

Ilya tells about cleaning the apartment in the clip "Who Pays and Cleans" from Tour 2.

Жилище — ключевой объект внимания исследователей повседневности. Оно отнюдь не «декорация», в которой протекает людская жизнь, — организованное пространство дома отражает и в то же самое время структурирует ключевые ценности культуры, демонстрирует приоритеты государства в области жилищной политики, показывает эстетические предпочтения и пределы проявления вкуса и индивидуальности, диктует характер и организацию домашнего труда. Строительные материалы и технологии развиваются вместе с эволюцией социальных функций пространства; это же касается развития признаков эстетического вкуса и знаков принадлежности к классу, а также доступа к соответствующим привилегиям. Историк Фернан Бродель из школы Анналов наглядно продемонстрировал это в своем обширном обзоре материалов и инструментов, использовавшихся в домашней сфере с пятнадцатого века по восемнадцатый. Так, Бродель подробно показал, как с величением в домах количества комнат у высших слоев европейского общества развивались идеи и поступки, связанные с понятием приватности: рост общественного богатства в начале восемнадцатого века позволил — и сделал модным — дифференцировать функции различных комнат, а также организовывать пространство в континууме от самого публичного до самого уединенного. Бродель противопоставляет этот особый уклад жизни тем условиям, в которых жили большинство семей — в тесноте, в одной-двух комнатах, где иногда вместе с людьми жили животные, и все части пространства выполняли множество функций одновременно.

Символическое значение пространства, где проходит повседневная жизнь, стало объектом внимания Пьера Бурдье в его работе 1970 года о жилище кабилов в Алжире. Традиционное кабильское жилище организуется вокруг противопоставлений понятий мужского и женского, внутреннего и внешнего, публичного и приватного, зафиксированных в культуре, и Бурдье показал, как сложная космология этого народа находит отражение во всяком предмете, в свойствах и функциях пространства. Поскольку в структуралистской парадигме Бурдье дом представляет собой микрокосм и образ вселенной, постольку любой находящийся в данном пространстве элемент — будь то кувшин с сушеным инжиром или скамья для сна или работы — достоин стать предметом анализа. Любой объект есть часть культурного порядка и общественной жизни. Полевая работа Бурдье среди кабилов стала фундаментом его теории практики, оказавшей значительное влияние на современную социальную теорию в целом.

Активное проникновение культуры дизайна в сферу повседневного потребления подтолкнуло французского культуролога Жана Бодрийяра к мысли о том, что, как он отметил в своей книге 1968 года «Система вещей», существует потребность в «социологии интерьерного дизайна». Он исследовал не только функциональную эстетику современных жилых пространств и убранства дома, но, что важнее, тот тип личности, который формируется во взаимоотношениях человека с современными потребительскими товарами домашней сферы. «Человек, конструирующий интерьер» — так назвал он эту личность, которая не является «ни собственником, ни просто потребителем. Скорее это активный проектировщик атмосферы» (1996: 22).

В таком же ключе Анри Лефевр в одной из своих статей примерно того же времени, что и работа Бодрийара, писал о значении и смысле французского "pavillon" — отдельно стоящего домика. В ответ на массовое жилищное строительство, развернувшееся на окраинах многих французских городов после Второй мировой войны, появились пригородные поселки из небольших отдельных домов, в которых селились более зажиточные семьи. В объяснение идеологии этого распространенного феномена Лефевр высказывал мысль, что «павильоны» стали воплощением «индивидуализации социального пространства», являя собой миниатюрные домашние утопии с крошечными садиками, газончиками, орнаментами и тщательно отделанными фасадами. И хотя предметы, которыми наполнен дом, продаются во всех магазинах, обитатели павильонов, как и «дизайнеры интерьеров» Бодийяра, мыслят себя создателями своих собственных миров, отделенных от общества и независимых от него. В современной американской культуре отчетливо проглядывают черты той же самой идеологии: дом — это один из главных элементов, на основании которых индивид функционирует и позиционирует себя в системе социальных классов.

Начиная с 1960-х гг., после новаторских работ Э.Т. Холла об использовании пространства людьми разных культур (эту область знания он назвал «проксемика»), проведено много исследований о жилище и культурном пространстве, в том числе междисциплинарных, с участием антропологов, архитекторов, географов и других специалистов. Книга Housing, Culture, and Design («Жилище, культура и дизайн») под редакцией Сеты Лоу и Эрве Чамберса (Setha M. Low and Erve Chambers) фокусируется на проблемах функций, идеологии и политики, связанных с жилищем. Подобные исследования, опирающиеся на широкое кросс-культурное сравнение, дают необходимый сопоставительный материал для анализа и оценки повседневной жизни в советских коммуналках.

Хотя жилая среда может быть организована очень по-разному, при изучении жилища в разных культурах исследователи сталкиваются со схожими темами. Так, например, часто наблюдаются значительные расхождения целей государственных или частных застройщиков и обитателей построенного ими жилья. В результате могут возникнуть конфликты по поводу зонирования и использования пространства, перепланировок жилья, осуществляемых самими жителями (и не всегда с официального разрешения) по своему вкусу, как и по поводу всякого рода способов приспособления среды обитания к своей жизни — и своей жизни к имеющейся среде. Конфликты повсеместно связаны с вопросами о том, как обеспечить приемлемые формы приватности и контроля в семейном жилом пространстве.

Как люди создают себе комфортные и спокойные условия существования при большой тесноте, например, в коммунальной квартире? Какой смысл вкладывают обитатели коммуналок в эстетическое украшение и оформление «сакральных» зон своего личного пространства? Как обитателями используется то, что есть в квартире, чтобы обозначить свою идентичность или статус, прочертить социальные или функциональные границы, утвердить символические маркеры «своего» и укрыться от унизительной уравнительности общего, публичного пространства? Мимо этих важнейших вопросов никак нельзя пройти, описывая организацию быта и экономику в повседневной жизни.

Housing is a key object of investigation in everyday life studies. Far from just the backdrop of social life, domestic spaces both reflect and structure core cultural values, political priorities, creative processes, productive capacities, and the organization and style of labor. Building materials and technologies evolve historically in tandem with the social functions of space, as do aesthetic distinctions and class privileges. Annales School historian Fernand Braudel demonstrated this well in his broad tour of the materials and tools of domesticity from the fifteenth to the eighteenth centuries. For example, Braudel detailed how among European upper classes, notions and practices of privacy developed as the number of rooms multiplied; in the early 1700s, increasing wealth made it possible—and fashionable—to differentiate the functions of various rooms as well as to arrange spaces in a continuum from very public to very private. Braudel contrasts these special practices with those of most families, for whom housing consisted of one or two rooms, crowded with people and sometimes animals, with all areas of space serving multiple functions.

The symbolic meanings of everyday space came into view in Pierre Bourdieu's 1970 work on the housing forms of the Kabyle (Berber) of Algeria. Traditional Kabyle homes are organized around cultural oppositions of male-female; outside-inside; public-private, and Bourdieu outlined an intricate cosmology reflected in every object, feature, and function of the space. Since the house is a microcosm of the universe in Bourdieu's structuralist treatment, any element of space—whether jars of dried figs or the benches for sleeping and working—may be brought within the scope of analysis. Every object speaks to wider questions of cultural order and social life. Bourdieu's fieldwork on everyday life among the Kabyle was foundational in his development of a broader theory of practice, which has profoundly influenced social theory to the present.

Provoked by the commodification of "design culture," in his 1968 book The System of Objects, the French cultural theorist Jean Baudrillard suggested the need for a "sociology of interior design." He analyzed not only the functional aesthetics of modern dwelling spaces and furnishings, but more crucially, the kind of personhood which develops in interaction with contemporary domestic commodities. "Man the interior designer," as Baudrillard called this person, "is neither an owner nor a mere user—rather, he is an active engineer of atmosphere" (1996: 22).

In a similar vein, in an essay published around the same time, Henri Lefebvre wrote about the significance of the French "pavillon"—the detached house. In reaction to the massive housing estates sprouting on the peripheries of most French cities after WWII, suburban housing tracts full of small individual houses for families of somewhat greater means were developed. Outlining the ideology surrounding this mass phenomenon, Lefebvre argued that the pavillon marks the "individualization of social space" through these miniature domestic utopias with their tiny gardens, lawns, ornaments, and picture-perfect facades (Lefebvre 2003: 131-2). Though the objects which furnish it are mass-produced, like Baudrillard's "interior designer," pavillon-dwellers imagine themselves as the creators of their own worlds, detached from and independent of society. Contemporary American culture clearly reflects this same ideology, in which the home is an essential ingredient in the functioning and class positioning of individual persons.

From the 1960s on, inspired by the seminal work on proxemics by E.T. Hall, studies of dwelling and cultural space burgeoned, with much collaboration between scholars in anthropology, architecture, geography and other disciplines. The book Housing, Culture, and Design edited by anthropologists Setha M. Low and Erve Chambers, focuses on functional, ideological, aesthetic and political issues related to housing. Globally ranging studies such as this one provide essential comparative background for the analysis and evaluation of everyday life in Soviet communal apartments.

While cultural considerations and built environments differ widely across cases, scholars of human dwelling often encounter similar issues. There are, for instance, often quite significant tensions between the goals of government or private planners of modern urban dwelling-spaces and the families and communities that come to inhabit them. These may result in conflict over the structure and use of space, creative modification by residents (not always officially sanctioned), and complex practices of adaptation and adjustment. Ensuring socially appropriate forms of privacy and control of familial dwelling spaces is at the heart of conflict and accommodation everywhere.

Particularly in circumstances of severe social crowding, such as in the communal apartment, how do people create security and comfort? What does the aesthetic or "sacred" embellishment of personal space mean to apartment dwellers? How do people use the accoutrements of dwelling spaces to project identity or status, delimit social or functional boundaries, and provide symbolic contrast to or refuge from the indignities of public or shared spaces? These are key questions to be dealt with, alongside inquiries into the basic logistics and economies of everyday life.

Обычно по выходным дням члены семьи выходили взять (и расколоть) дров на предстоящую неделю. Те, кому было тяжело пилить и колоть, за небольшую плату нанимали дворника, который доставлял дрова в квартиру. Заставленные штабелями дров дворы были обычным местом детских игр и другого времяпрепровождения подростковых компаний; в нашем музее встречается упоминание игры в войну (в рассказе Лены из видеоклипа «Сколько жило народу?», видеоэкскурсия 5). Летом штабеля дров исчезали, и дворы становились просторнее.

On weekends, family members usually spent time in the courtyard chopping and carrying in wood for the coming week. Those who couldn't saw and split wood for themselves might hire the janitor to do it and bring their wood into the apartment. The stacks of wood in the courtyards provided great labyrinths and hiding-places for kids and hangouts for teenagers; Lena tells a story about war games in the clip "How Many Tenants?" (Tour 5). By the summer, the stacks of wood disappeared, and the courtyards became more open spaces.

Не следует напрямую связывать денежный доход человека с размером и качеством его жилплощади. Как указывается в других очерках на нашем сайте, есть много причин, по которым люди жили в коммуналках в советский период и продолжают жить в них во все годы после распада Советского Союза. Если посмотреть в широком историческом контексте, то существование коммунальных квартир как массового феномена, продлившегося многие десятилетия на всем пространстве СССР (см. «Жилье в СССР»), можно объяснить острой нехваткой жилья; кроме того, «коммунальный образ жизни» отвечал основам идеологии коммунизма. Общественное и бюрократическое устройство советской системы позволяло одним получать отдельные квартиры, а других обрекало на житье в коммуналках. Материальные блага (и жилье — самое главное из них) в советский период распределялись функционерами КПСС, в первую очередь — среди ее членов в соответствии с социалистической системой ценностей и строгой иерархией привилегий для управленческой и культурной элиты СССР («номенклатуры»). В связи с этим, хотя многие семьи были в состоянии копить деньги, а также направлять свои профессиональные ресурсы и личные связи («блат») на решение «квартирного вопроса», многие другие из-за своего социального положения или личных привычек делать этого не могли.

Приватизация жилья, проведенная в постсоветские годы, привела к созданию рынка недвижимости, однако людям, работающим вне коммерческого сектора, становится все труднее накопить деньги для покупки жилья. Ипотечное кредитование используется мало, поскольку банки еще не выработали залоговую систему, которая была бы доступна и удобна; да и сами граждане пока не приучились к долгосрочным заимствованиям у банков. Работникам сфер образования, здравоохранения, науки и других отраслей общественного сектора, кроме своих окладов, нужно иметь какие-нибудь побочные доходы, иначе им с их зарплатой, которая ниже, чем средняя по стране (по данным Росстата в 2006 г. — 9900 рублей или 343 доллара в месяц) никогда не накопить необходимых денег. Неудивительно, что многие незамужние, разведенные или овдовевшие женщины так и живут в коммунальных квартирах: не имея возможности пользоваться объединенными средствами семьи, уязвимые и в других отношениях (экономически и социально), такие люди испытывают огромные трудности при попытках улучшить свои жилищные условия.

Однако и здесь присутствует элемент выбора. Как видно из некоторых клипов, люди и сейчас остаются в коммуналках (или даже поселяются в них), несмотря на то, что за годы рыночной экономики менять жилье стало гораздо легче, хотя бы благодаря уменьшению дефицита жилплощади и ослаблению бюрократических препон. Кто-то хочет жить только в центре — для петербуржцев это очень важно, но и для жителей других российских городов тоже: в центре — «культура» и вообще другая, более оживленная, атмосфера. Как говорит Марина в клипе «О новостройках» (видеоэкскурсия 8), огромные безличные жилые массивы на окраинах действуют угнетающе. Одиноких людей, особенно пожилых пенсионеров, жизнь в коммуналке часто устраивает не только потому, что она дешевле, но и потому, что им хорошо с соседями и не так одиноко (см. «Мы как одна большая семья», видеоэкскурсия 8). А кто-то за долгие годы — иные за всю жизнь — так хорошо и интересно обустроил свою комнату в коммуналке, что ему не хочется радикально менять ни жилище, ни образ жизни. Таковы, по-видимому, Вадим и Лена из ролика «Если бы это все было ваше...» (видеоэкскурсия 4) и других клипов.

Россияне считают жилищные условия показателем и выразителем социального статуса, класса и самой личности. Но из наших материалов на сайте видно, что люди весьма неоднозначно трактуют элементы жилища с точки зрения статуса. Дом у них может быть обветшалым, подъезд — заваленным окурками, квартиры обшарпанными, с захламленными «пустыми» комнатами и коридорами, но этот их старинный дом в центре Петербурга построен с изысканными архитектурными украшениями, а это куда как более важный показатель культурного статуса. Видят ли люди вообще, что их дома разваливаются? Согласятся ли они с иностранцем, которому это бросается в глаза, что удручающее состояние стен, полов и водопровода говорит об их бедности? Возможно, что и не согласятся.

It is crucial not to assume a direct association between cash income and the size and condition of living quarters. As noted in other essays on this site, there are many reasons why people lived in communal apartments in the Soviet period and have continued to live in them in the years since the collapse of the Soviet Union. From a broadly historical view, severe shortages of housing explain the existence of communal apartments as a mass phenomenon spanning many decades and the entire USSR; the "communal lifestyle" was also supposed to accord with communist ideology. The bureaucratic and institutional intricacies of Soviet life over the decades explain why some people managed to acquire private apartments while others remained in communal apartments; material rewards (housing topmost among them) in the Soviet period were distributed according to socialist value systems and the peculiarities of "nomenklatura"—privileges accorded in a very hierarchical way to administrative and cultural elites within and by the communist party. Connected with that, while many families were able to marshal their professional resources, utilize their personal connections, and set aside some of their limited cash income to acquire better housing, due to factors of social position or personal habit others were unable to do this.

The gradual privatization of the housing market in the post-Soviet years has created a real estate market where it is increasingly difficult for people outside of the business sector to accrue the cash needed to purchase property. Residential mortgages are rare, as the banking industry has not yet developed a system of affordable and accessible mortgage lending; in any case, most citizens are unaccustomed with the practice of long-term borrowing. Unless they have cash income apart from their primary salaries, personnel in education, health care, the sciences, civil administration, and other public sectors earn less than the average monthly salary (as of 2006, 9900 rubles per month or approximately $343, according to the Russian Federal State Statistics Service) and thus cannot accrue monetary capital. It is not surprising that many unmarried, divorced, or widowed women still live in communal apartments. Without the ability to pool family resources, and economically or socially vulnerable in other ways, such persons have had a very difficult time improving their standard of living.

There is, however, a dimension of choice at play here as well. As we see in several clips, people have remained in (or moved to) communal apartments well into the years of the market economy when relaxation of housing shortages and bureaucratic constraints have made it much easier to move. Some greatly prefer to live in the center of a city, a factor especially important to St. Petersburg residents but common across Russian cities, where the best "culture" and most interesting street life happens in the central neighborhoods. As Marina notes in the clip "Outer City Housing Complexes" (Tour 8), the vast tracts of housing outside of the center can be alienating and depressing. Single people, and elderly pensioners in particular, may find the conditions in a communal apartment not only acceptable and affordable, but also reassuringly companionable (see "We're Like One Big Family," Tour 8). Still others may have built interesting, comfortable habitations for themselves over many decades—for some their entire lives—in a communal apartment, and may be loathe to make radical changes in their domiciles and daily patterns; this is likely the case with Vadim and Lena whom we see in "If All This Were Yours..." (Tour 4) and other clips.

People in Russia regard the condition of their housing as an indicator and expression of social status, class, and personality. But as is clear from many clips on this site, the way people "read" status into the elements of housing is highly variable. Although their apartments may appear decrepit and shabby, with cigarette butts in the entry halls, and with "empty" rooms and corridors laden helter-skelter with forgotten and unwanted possessions, some view the elaborate architectural elements of their central St. Petersburg buildings as more important signifiers of their cultural status. Do they even see the decrepitude that may so strike the eye of a stranger? Would they agree with a foreign visitor that the distressed conditions of their walls, floors, and plumbing are marks of their poverty? Possibly not.

С концом советской системы количество ведомственного жилья сократилось. Коммуналки так и остались коммуналками, но только дома теперь принадлежат не предприятию, а городу.

В советское время многие тысячи семей довольствовались комнатой даже не в коммуналке, а в общежитии своего предприятия. Такое жилье изначально задумывалось как временное, но люди оставались в таких комнатах на десятилетия, а после перестройки, когда появилась возможность, приватизировали их. В результате в коммуналки превратились и многие бывшие общежития. В этом последнем случае мы видим странные гибриды: коммунальный быт, коммунальные интерьеры сочетаются с бытом и интерьерами общежития и гостиницы. См., например, фотографии одной из таких квартир: «Колонна в коридоре» и «Вход в бывшее общежитие», где лестница, оставаясь главным входом в квартиру, одновременно используется и как кладовая и сушилка.

With the end of the Soviet system, the number of workplace housing units has declined. Many apartments have remained communal, but the buildings in which they are located now belong to the city rather than to the enterprises.

In Soviet times, many thousands of families had to be content with rooms not even in communal apartments but in workers' dormitories supplied by their employers. Such rooms were originally intended as temporary housing, but families wound up living in them for decades, and when it was possible to do so after perestroika, they privatized these rooms. As a result, many former dormitories have become communal apartments. In such places we can observe a strange combination of semi-dorm, semi-hostel existence. See the photographs of such apartments in "A column in the hallway" and "Entryway of a former dormitory"; in the second photo, we see a stairwell used for storage, drying, and other functions.

В 1960-х годах в продаже появились полуфабрикаты, однако в основном продукты обрабатывали и готовили дома: потрошили курицу, чистили рыбу, готовили фарш для котлет при помощи ручной мясорубки. Большинство хозяек делали домашние заготовки (соленые огурцы, квашеную капусту), а также часто пекли пироги и другие изделия из теста, прежде всего блины, творожники и оладьи.

Завтрак, обед и ужин в России традиционно предполагает довольно обильную еду, чаще всего приготовленную жарением или тушением. Обед обязательно включает в себя суп. Почти всякая еда сопровождается хлебом, который, если есть такая возможность, употребляется с маслом в виде бутерброда, чаще всего с сыром или колбасой. И в столовых, и дома к обеду подают компот из сухофруктов или какой-нибудь подобный напиток.

После еды могут пить чай, но чаепитие бывает и независимо от еды в любое время дня и ночи. Гостю обязательно предложат чашку чаю. Гостю это известно, и он, как правило, приносит к чаю что-нибудь сладкое. Чай заваривают в маленьком заварочном чайнике, разливают по чашкам, смешивая с кипятком, и пьют с сахаром. В Петербурге (Ленинграде) традиционно, наряду с чаем, пили много кофе, который готовился в джезве на газовой плите.

В последние десятилетия с появлением изобилия продуктов, в том числе разнообразных полуфабрикатов, а также с распространением микроволновок, рацион и формы домашнего питания стали существенно меняться, в том числе и в коммунальных квартирах. Множество закусочных, где можно поесть не очень дорого, изменили характер питания и сделали коммунальную кухню менее людным местом, чем раньше, даже если число жильцов не уменьшилось. Если в комнате имеется электрический чайник и микроволновка, то на кухне больше нечего делать, разве что набрать в чайник воды и помыть тарелки.

Prepared foods started to appear for sale in the 1960s, although for the most part, foods were prepared from scratch at home: chickens were plucked and cleaned, fish were gutted, meat for cutlets was put through a hand-cranked grinder. The majority of women preserved food as well (pickling cucumbers and making salted cabbage), and they also often made their own pies and other foods made from flour, most commonly bliny (crepes made with yeast and without egg), cottage cheese pancakes, and pancakes.

Traditionally in Russia, breakfast, dinner, and supper were fairly substantial meals, usually featuring something boiled or fried. Dinner (the midday meal) invariably included soup. Almost every food was accompanied by bread, and if at all possible, butter and a slice of cheese or sausage. In both cafeterias and at home, a drink made from stewed fruit or some comparable beverage would be served.

After meals people might drink tea, but tea could be served any time of the day or night independently of meals. A guest would always be offered a cup of tea. Anyone coming to visit would understand that, and as a rule, bring something sweet to go with tea. Tea would be steeped in a special small teapot, then poured into cups to be mixed with additional hot water, and drunk with sugar. In St. Petersburg (Leningrad) it was equally common to drink a lot of coffee, prepared in a Turkish coffee maker on the gas burner.

In the last decades, with the appearance of a cornucopia of food products in the stores, among them a great variety of convenience foods, and with the spread of microwave ovens, the staple diet and practices of household consumption have changed greatly; this is true as well in communal apartments. The growth of fast-food outlets, where one can eat fairly cheaply, has also changed the character of food consumption and made the communal kitchen a less-frequented place, even though the number of residents in an apartment may not have changed. With electric tea-kettles and microwave ovens in their rooms, people may use the common kitchen much less often, perhaps just to pour water into their kettles and wash dishes.