Коммунальная квартира — не только пространство обитания реального (или полуреального, как это начинает казаться в исторической перспективе) обитания реальных людей, но и постоянно действующая модель чего-нибудь.

На модель деревни коммуналка не тянет, ибо духом пресловутой «общины» она даже и не пахнет. Пахнет она много чем, но никак не общиной.

На деревню больше похожи блочные пятиэтажки, возникшие в тех местах, где еще буквально пять минут тому назад находились настоящие деревни. Да и достопамятная «новая общность людей», вещь трудноописуемая, но всем понятная, думается, окончательно сформировалась именно там.

Бытовая, образовательная, этническая и даже, если угодно, сословная многоукладность коммунальной квартиры скорее роднила ее со средневековым городом.

Та же теснота.

Та же регламентированность быта.

Там тоже есть рыночная площадь — кухня, где осуществляется товарный и информационный обмен: одалживается луковица до завтра и трояк до аванса. Или — «Вера Сергеевна, что вы добавляете в борщ, что он у вас такой наваристый?»

Соборная площадь — тоже кухня. Роль собора выполняет неумолкаемый репродуктор, через который осуществляется присоединение граждан к абсолютной истине и вечной благодати.

Вечно испорченный водопроводный кран служит по совместительству городским фонтаном. У фонтана разыгрываются сцены, достойные пера.

Есть главная улица — коридор. Поперек него так же протянуты веревки с носками и кальсонами.

Добрососедский мордобой на кухне вполне сопоставим с рыцарским турниром.

Роль тенистой, слегка бутафорской рощи, куда в минуты отчаяния убегал обычно плакать и мечтать герой романтической литературы, играет двор. Мечтать и плакать (особенно если ты чувствительный подросток в стадии полового созревания) можно между сараем и ржавым гаражом, где чахнет трофейный мотоцикл с коляской, принадлежащий инвалиду дяде Коле, баянисту. Баянист дядя Коля мотоциклом не пользуется не только по причине неполного комплекта конечностей, но и в силу отсутствия давно пропитого мотора.

Между сараем и ржавым гаражом всегда свеженакакано. Еще там показывают глупости. Но и наш романтический герой найдет там достойное своей меланхолии пристанище. Впрочем, это уже ДВОР — другой мир, другие проблемы.

Коммунальное бытие определило коммунальное сознание. Коммунальное сознание породило коммунальный миф. Миф со временем стал травестироваться в фольклор, в анекдот, в общее место, в беллетристику, в чтиво. В коммунальное чтиво.

Коммуналка была так же непонятна иностранцу, как и, например, прописка. Иностранцы либо просто не верили в существование того и другого, либо чрезмерно то и другое демонизировали. Один американец в начале 70-х годов спрашивал, правда ли, что рабочих и интеллектуалов поселяют вместе для того, чтобы одни других образовывали, а другие одних воспитывали в духе коллективизма. Он же интересовался, правда ли, что человек, прописанный в Ленинграде, может поехать в Москву лишь с разрешения милиции.

Одного датчанина, которому дал мой телефон другой датчанин, я — не зная, что с ним делать, — повел в гости к своему другу. Друг жил в коммуналке. Когда мы шли через завешанный лыжами и детскими корытами коридор, датчанин озирался так, как будто его в бессознательном состоянии завезли в экваториальные джунгли.

Пока мы сидели в комнате друга и пили принесенное датчанином виски, в комнату безо всякого стука два раза заглядывал сосед Николай Николаевич, одетый в женский халат, из-под которого довольно убедительно выглядывали селедочного цвета кальсоны. «Александр Маркович, — спросил он в первый заход, — нет ли у вас случайно клизмы? Ой, у вас гости...» Во второй раз он зашел посоветоваться: «Александр Маркович, как вы думаете, что делать с котятами — утопить или лучше задушить?» Столь экзотические вопросы возникали, очевидно, потому, что друг мой был врач.

В какой-то момент датчанин вышел в туалет, но попал на кухню. Открывшееся его взору количество как рожденных ползать, так и рожденных летать насекомых могло бы вызвать ассоциации с западным изобилием или даже капиталистическим товарным перепроизводством, но, боюсь, вызвало более непосредственные чувства.

До уборной он все же добрался и, если бы умел читать по-русски, имел бы возможность насладиться двумя висящими на стене и написанными крупным детским почерком объявлениями. Первое было выдержано в стилистике первомайских призывов: «Товарищи! Сливайте после себя мочу!» Второе было полаконичней, но и поэзотеричней: «Больших кусков не бросать!»

Вообще всевозможные надписи в коммунальных сортирах — предмет, изученный куда меньше, чем родственный им фольклор сортиров общественных. А зря. Когда-то я помнил их во множестве, потом стал забывать. Помню, что в чьем-то клозете висела исполненная отчаянья надпись, причудливый акцент которой сообщал ей удвоенную выразительность: «Несци напл». Я даже не сразу догадался, что это по-русски. Не память ли о коммунальном детстве продиктовала моему другу поэту Виктору Ковалю его судьбоносное mot: «Отправляясь на тот свет, не забудьте выключить этот»?

Всю обратную дорогу до метро датчанин оглушенно молчал. Потом вдруг сделал неожиданный вывод. «Это хорошо, что врач не отдаляется от людей. Люди всегда могут иметь от него помощь. Это прогрессивно». В том смысле, что врач — человек хоть и богатый, а вот выбрал же хоть и не очень-то удобный, но, несомненно, благородный образ жизни. Я потом долго называл своего друга Альбертом Швейцером. А датчанин был, естественно, страшным леваком и очень кручинился по поводу разобщенности и экзистенциального одиночества западных людей.

Население коммунальной квартиры являло собою жесткое демографическое единство, хоть и нарушаемое в частных случаях, но в общем незыблемое.

Кто там жил, вернее, проживал? Итак...

Обязательно — Клавдия Николаевна, одинокая старушка «из бывших», потомок первоначальных квартировладельцев. Занимает одну, но очень привлекательную для детей комнату. Комната напихана старинными вещицами и фотографиями усатых мужчин в инженерских или военных мундирах. Есть и расстроенное пианино с бюстиком глухого Бетховена, который почему-то кажется еще и слепым.

Обязательно — учительница — старая дева, страшным образом гнобящая Люську — девушку прямо противоположного типа сексуального поведения.

Обязательно — еврейская семья. Бабушка, уроженка города Гомеля, говорит с сильным акцентом. Папа, инженер-путеец, говорит с легким акцентом. Мама. Яркий халат. Плохие отношения как со строгой учительницей, так и с блядовитой Люськой. Но снисходительно относится к тихому алкоголику Жене — человеку без возраста, любителю стихов поэта Есенина и — в редкие минуты трезвости — мастеру на все руки. Дети. Мальчик Веня играет на скрипке, но мечтает о подвигах. «Подвиги-шмодвиги, — говорит бабушка, — ты хочешь вирасти бандит? Так так и скажи. Подвиги! Азохнвэй! Твой дедушка не имьел никакие подвиги, а все с ним советовались как и что». Девочка Ира учит математику, а мечтает о театре. Хотя какой там еще театр с ее-то задницей?

Обязательно — семья отставного летчика с Украины. Веселые шумные родственники, сплошной чередой прибывающие «с Запорижья» и живущие месяцами. Два сына — умный и дурак. Умный ходит в библиотеку и все время куда-нибудь готовится. Дурак — голубятник и курит между сараем и ржавым гаражом. (См. выше.)

Обязательно — рабочий-метростроевец. Его никто никогда не видит, так как он работает по ночам, а днем спит. Впрочем, однажды его видели едящим. Поверх огромной эмалированной миски с гречневой кашей были кружочком наложены шесть или даже семь котлет. Все это великолепие было неторопливо и в полном молчании съедено. Жена — крашеная лахудра с невероятно противным голосом. Дочь — сопливая ябеда с крысиными глазками. Потом, говорят, стала депутатом районного совета.

Обязательно — вдовый Розенцвейг, бывший юрисконсульт и тенор-любитель. Теперь — комический старик с «Вечеркой» в руках и вечно расстегнутой ширинкой. Забывает выключить чайник. Чайник выкипает. Скандал: «Яков Ароныч, вы же тут всех нас сожгете к херам собачьим!» Видно, что бывший ходок и вообще — «пожил». Ведет долгие телефонные разговоры с сестрой Фирой. Тон слегка раздраженный: «Фирочка, давай договоримся — воспитывать ты меня будешь в следующий раз!» Выразительно-беспомощный взгляд в сторону проходящего мимо милиционера Толи.

Обязательно — милиционер Толя. «Сам с Алтая». Жена — тоже «с чего-нибудь» — держит его в ежовых рукавицах — типа ревнует. Очевидно, поводы есть. Бреясь на кухне перед замасленным зеркальцем, он приговаривает: «Ну если я не парень, то девки зажрались». А так — вполне даже добродушный человек. Детей либо нет, либо есть, но какие-то незаметные.

Обязательно — Нюрка. Работает посудомойкой в пельменной. К ней приходят «милёнки». Некоторые из них даже не доходят до Нюркиной комнаты и засыпают прямо посреди коридора. Яков Ароныч, имеющий обыкновение выходить ночью пописать, вечно спотыкается о какое-нибудь молчаливое тело. С Нюркой в какой-то момент приключается белая горячка. Начинается все с того, что она долго и с умилением наблюдает на никелированной поверхности Клавдиниколавнего кофейника трех танцующих генералов. Нюрку кладут подлечиться, и Розенцвейг временно не спотыкается.

Обязательно — бывший энкавэдэшник с какой-нибудь прибалтийской фамилией. Одинок, молчалив, сед, подтянут, загадочен. Его, естественно, побаиваются. Он долго чистит ботинки, потом идет играть в шахматы на бульвар.

Обязательно — разбитной студент Алик. Родители в какой-то перманентной командировке. Допустим, в Китае — все тогда были в Китае. Из-за дверей комнаты доносится какая-то нескончаемая бесамемуча. Занимает тридцатку (старыми) у доброй Люськи. Донимает учительницу Окуджавой. Где учится, неизвестно. Скорее всего — нигде.

Обязательно — две сестры: Татьяна Дмитриевна и Ольга Дмитриевна (понятное дело: «Евгений Онегин»). Они очень тихие. Тихие они по вполне объяснимой причине: обе глухонемые. Но это днем они тихие. По ночам же они затевают плановые уборки мест общего пользования, страшным образом грохоча тазами и ведрами. Объяснить им, что шум может мешать и вообще что такое шум, невозможно. К ним, впрочем, относятся снисходительно. Во-первых, все-таки как бы инвалиды. Во-вторых, они портнихи, и к тому же добрые. Каждый жилец ко дню рождения что-нибудь получает — сатиновые шаровары, фартучек с эмблемой Московского фестиваля молодежи и студентов. Игривая фестивальная ромашка вызывает паразитические ассоциации, ибо расположена на том же месте, какому обычно присущ фиговый листок.

Обязательно — женщина Сайда. Работает уборщицей в нашей школе. Сын Ринат учится в училище Большого театра. Он — законная гордость квартиры: его два раза показывали по телевизору в правительственном концерте. Вечером Сайда выпивает два стакана «трех семерок», после чего неверными шагами входит в кухню и кричит: «Ринатик, стул позови!» Положительный Ринатик зовет стул, Сайда водружается на нем и долго рассказывает что-то, постепенно переходя на татарский. По татарским праздникам — очень вкусные беляши. Или, может быть, это теперь так кажется, что очень вкусные. И вообще все кажется и вспоминается не вполне так, как было на самом деле. Беллетризация памяти? Защитная реакция? Патина времени?

Ну и обязательно — все остальные за исключением всех прочих.

Коммунальная кухня являет собой самодостаточное коммуникативное пространство. Там на фоне несмолкаемой радиоточки идет столь же несмолкаемый разговор, обладающий широчайшим диапазоном тематических и стилевых характеристик. Разговор обо всем. Большой Разговор, нередко чреватый спонтанными действиями его участников.

Этот Разговор лег в основу нескольких работ художника Ильи Кабакова. Одна из них — работа, называемая «Ольга Георгиевна, у вас кипит», — представляет собою бесконечную череду совершенно разрозненных и абсолютных по аутентичности речевых жестов, производимых коммунальным телом коммунальной кухни. Например: «Вера Яковлевна, не лейте в помойное ведро ничего, от этого и запах, и зараза всякая. Ой, я сказала — в помойное? Совсем сбилась с толку — мусорное! А в помойное конечно лейте, оно для того и поставлено, а очистки и бумаги — в мусорное...»

Что его инспирировало, понятно. Поднимаясь по лестнице в его мастерскую на седьмой этаж знаменитого дома акционерного общества «Россия» на Сретенском бульваре, можно было наслушаться из-за дверей чего угодно. «Это ты адвокат? — услышал я однажды. — Мудила ты, а не адвокат! Понял?»

Коммуналка и искусство — вообще тема отдельная и практически, неисчерпаемая. Коммунальные квартиры, появившись в жизни, сразу же появились и в литературе. Зощенко, Булгаков, Хармс, Ильф и Петров, исходя из разных, иногда принципиально разных, эстетических позиций и преследуя разные художественные цели, явили-таки нам «яркие образцы».

Наиболее чуткие из писателей поняли, что коммунальная квартира — это и есть новая общественность, а стало быть, и новый язык. Такие новорожденные лексические ублюдки, как «управдом», «ответственный съемщик», «жировка», «жакт» или «мы поставим вопрос о выселении», уверенно вперлись в литературный язык, «уплотнили» его, заняли в нем «жилплощадь». Коммунальная квартира еще до колхоза и Гулага явила собою универсальный знак того, как утопия стремительно мутирует в антиутопию.

Потом — кино. В кино сталинского времени коммуналок как-то не замечалось. Герои проживали либо в скромных, но опрятных рабочих поселках, либо в добротных деревенских избах, либо в необъятных профессорских квартирах со стеклянными дверьми и видом на Спасскую башню. Коммуналки с комическими чудаками-учеными, оставляющими свои очки в самых неподходящих местах, сердечными простонародными бабушками с бездонной тарелкой новоиспеченных пирожков и вредными, вечно подслушивающими под дверью тетками в бигудях появились уже в 60-е годы, а появившись, никак не могли исчезнуть.

И не могут исчезнуть до сих пор. Из искусства, из памяти, из жизни.

[Цитируется по изданию Лев Рубинштейн. «Домашнее музицирование». Москва: Новое Литературное Обозрение; 2000. Стр. 135—142. Воспроизводится с разрешения автора. Все права защищены.]

The communal apartment is not only the space of a real (or semireal, as it's come to seem from a historical perspective) habitation of real persons, it's also a perennial model of—something or other.

As a model of village life, the communal apartment clearly falls short, since it doesn't give off the slightest whiff of the proverbial pre-Revolutionary peasant commune. If gives off all kinds of whiffs, of course, but none of them come close to the idea of the commune.

What more closely resembles village life is the clusters of prefab five-story apartment buildings that arose in places where only moments before there used to be real villages. Indeed the memorable slogan of "a new human community"—something difficult to describe, but universally understood—seems to have taken real and permanent hold precisely in such places.

The variety of daily-life, educational, ethnic, and if you like, even class structures found in the communal apartment makes it more akin to a medieval town.

You have the same overcrowdedness.

The same regimentation of daily life.

Even the same "market square"—the kitchen, where a constant exchange of goods and information is maintained: an onion is borrowed until tomorrow and three rubles until one's next payday. Or else you hear, "Vera Sergeyevna, what do you put in your borscht that makes it so rich?"

The town's cathedral square is also the kitchen. The function of the cathedral is given over to the ceaseless squawking of the radio speaker, which brings about the communion of the citizenry with absolute truth and eternal grace.

The perpetually dripping water faucet doubles as the town fountain. That fountain witnesses scenes worthy of a poet's pen.

You have your main thoroughfare—the apartment hallway, crisscrossed just like a street with clotheslines hung with socks and underwear.

The friendly neighborhood fisticuffs held regularly in the kitchen are entirely comparable to knights' tournaments.

The role of the shaded, slightly stage-like wooded grove where in times of distress the heroes of romantic literature are wont to repair to weep and brood is played by the apartment building courtyard. The weeping and brooding are best done (especially if you're a sensitive pubescent teen) between the shed and the rusting garage where Old Man Kolya, the amputee and bayan player, stores his captured Nazi side-car motorcycle. Old Man Kolya never uses the motorcycle not only because he lacks the standard complement of limbs, but also because he sold the engine for liquor ages ago.

The territory between the shed and the rusting garage is always freshly beshatten. And it's a favorite place to "play doctor." But it will nevertheless serve our romantic hero as a haven worthy of his melancholy. On the other hand, here we're talking about the COURTYARD, and that's a whole different world, with different problems.

Communal-apartment existence determined communal-apartment consciousness. Communal-apartment consciousness gave rise to a communal-apartment myth. With time, that myth was travestied into folklore, into a joke, into a commonplace, into belles lettres, into pulp nonfiction. Pulp nonfiction about communal apartments.¹

The communal apartment was just as inscrutable to foreigners as, for instance, the propiska, or residence permit, system. Foreigners either simply refused to believe in the existence of either one, or else they demonized both to an inordinate degree. One American asked during the early 1970s whether it were true that intellectuals and working-class folks were deliberately housed together so that the former would educate the latter, while the latter would instill in the former a spirit of collectivism. He also asked whether it were true that the possessor of a Leningrad residence permit could visit Moscow only with the permission of the police.

There was a certain Dane whom another Dane had given my phone number. Not knowing what to do with him, I took him to visit a friend of mine. My friend lived in a communal apartment. As we made our way through a hallway hung with skis and children's wash basins, the Dane surveyed his new surroundings as if he'd been transported while unconscious to some equatorial jungle.

While we were sitting in my friend's room drinking the whiskey the Dane had brought, one of my friend's apartment-mates, Nikolai Nikolayevich, barged into the room twice without knocking, wearing a woman's robe that did nothing whatever to conceal the man's herring-colored long-johns.

"Aleksandr Markovich," he said the first time he looked in on us, "you wouldn't happen to have an enema bag, would you? Oh—I see you've got company..." The second time he came in he was after advice: "Aleksandr Markovich, what do you think, what should you do with kittens—drown them or smother them?" Exotic questions like these evidently came my friend's way because he was a doctor.

At one point the Dane left to use the bathroom but wound up in the kitchen. The quantity of crawling and flying insects that met his gaze there might have suggested associations with Western abundance, or even capitalist overproduction of goods, but I'm afraid they gave rise to reactions of a more visceral sort.

He found his way to the bathroom nevertheless, and had he been able to read Russian, he might have appreciated two notices written in outsize childish letters and tacked to the wall. The first was composed entirely in the style of May Day slogans: "Comrades, flush your urine when you're done!" The second was more laconic, but also more esoteric: "Use SMALL pieces of newspaper!"

The rich variety of notices and graffiti found in communal-apartment toilets is in fact a topic far less studied by folklorists than the related topic of writings found in public toilets, and that's a pity. There was a time when I had committed a great many of them to memory, but since then I've started forgetting them.

I do remember a toilet belonging to someone or other with a sign tacked up that bespoke utter despair, a sign whose fanciful idiom rendered it doubly expressive: "Don pisson FLOR." I wasn't sure at first that this was even written in my language.² I wonder whether it wasn't from his communal-apartment childhood that my friend the poet Viktor Koval drew the inspiration for his fateful mot: "As you're departing for the next world, don't forget to turn out the lights in this one."³

The whole way back to the metro station the Dane was dumbstruck. Then he suddenly drew a surprising conclusion. "It's good when a doctor stays close to ordinary folks. They can always call on him for help. That's progressive." He meant that my doctor friend, despite being a man of means, had nevertheless chosen to pursue a rather difficult but undoubtedly noble way of life. For a long time afterwards I used to call my friend Albert Schweitzer. The Dane, naturally, was a dyed-in-the-wool leftist and was terribly grieved by the alienation and existential loneliness of Westerners.

The population of a communal apartment represents a fixed assortment of demographic types, one that admitted certain isolated exceptions, but was in the main invariable.

So who lived in a communal apartment, or rather, who resided in one? Let's review...

Without exception, Klavdiya Nikolayevna, a lonely old lady, a direct descendant of the original apartment owners, thus one of the "former people" [i.e., persons whose class, political, religious, etc., backgrounds made them second-class citizens in Soviet society —Trans.]. She occupies a single room that holds a powerful attraction for children; it's crammed with antique bric-à-brac and photographs of mustachioed men in engineering academy or military uniforms. There's an out-of-tune upright piano there, too, decorated with a bust of the deaf Beethoven, who for some reason seems to be blind as well.

Without exception, an old-maid of a teacher who makes life hell for Lyuska, a young woman whose sexual proclivities are quite the opposite.

Without exception, a Jewish family. There's the grandmother, a native of the Belarussian town of Gomel, who talks with a heavy accent. The dad, a railway engineer, who has a slight accent. The mom. Her brightly colored bathrobe. She squabbles with both the prudish teacher lady and the slutty Lyuska. But she takes it easy on Zhenya, a mild-mannered alcoholic of indeterminate age, a connoisseur of the poetry of Sergei Esenin and in his rare moments of sobriety, an exceptional handyman. The children. The boy Venya plays the violin, but has dreams of glory. "Glory-shmory!" his grandmother tells him, "you wanna grow up to be a gangster? Then say so! Glory! Oy vey! Your grandfather never got no glory, but everybody would always come to him for advice." The girl Ira studies math, but dreams of a career as a stage actress. But who's going to cast a girl with a rear end like hers?

Without exception, the family of a retired pilot from the Ukraine, along with an endless succession of his boisterous relatives who arrive from Zaporizhia and stay for months on end. There are two sons, a smart one and an idiot. The smart one goes to the library and is always prepping for some kind of entrance exams. The idiot raises pigeons and likes to smoke between the shed and the rusting garage (see above).

Without exception, a metro construction worker. No one ever sees him, since he works nights and sleeps all day. True, he was once seen eating. He had an enormous enameled bowl full of buckwheat kasha over which he'd arranged six or even seven cutlets in a circle. This entire magnificent feast was consumed at a leisurely pace and in utter silence. His wife is a hair-dyed trollop with an incredibly repulsive voice. His daughter is a snot-nosed snitch with the eyes of a rat. The word was that she later became a deputy to the district Soviet.

Without exception, the widower Rozentsveig, former legal adviser and amateur tenor. Nowadays he's a comical old man carrying around a copy of today's Vecherniaia Moskva with his fly perpetually open. He leaves the tea kettle burning. The kettle boils dry. Tempers flare: "Yakov Aronych! You're going to burn the whole damned place down around us!" It's clear he's a former khodok [a politically active peasant entrusted to advocate for villagers' needs with city authorities —Trans.] and generally a seasoned "man of the world." He has long telephone conversations with his sister Fira. He tells her in slightly irritated tones: "Firochka, let's just say that you get to lecture me the next time we go around!" He casts soulful, helpless glances at Tolya the policeman as he walks by.

Without exception, Tolya the policeman. "I hail from the Altai." His wife hails from somewhere or other, too, and keeps him on a short leash, presumably because she's jealous (and it's clear she has good reason to be). Shaving in the kitchen in front of a greasy mirror, he's fond of telling himself "Now if I ain't a good catch, then these ladies are just spoiled rotten!" Otherwise, he's altogether agreeable company. He may or may not have kids, but if he does, somehow you never notice them.

Without exception, Nyurka, a dishwasher at the dumpling bar. She's often visited by various "sweethearts." Some of them don't even make it to her room and pass out right in the corridor. Rozentsveig, who habitually gets up at night to pee, is always stumbling over someone's quietly sleeping body. At some point Nyurka gets the DTs. It all starts when she's found staring in rapture at the three dancing generals on the nickel-plated surface of Klavdiya Nikolayevna's coffee pot. Nyurka is delivered to a psychiatric clinic for treatment, and for a while there's no one for Rozentsveig to trip over.

Without exception, a former NKVD officer with some kind of Baltic surname. Single, quiet, gray-haired, fit, and enigmatic. Naturally, he's feared. He spends a long time cleaning his shoes, then goes out to play chess on the boulevard.

Without exception, a feisty student named Alik. His parents are always away on business, in China, say (back then, everyone was always going to China). There's always some sort of bésame mucho playing in his room, behind closed doors. He borrows thirty rubles at a time (in old money) from the kindhearted Lyuska. Drives the lady teacher up a wall with his tapes of Okudzhava.⁴ Where exactly he's registered as a student, no one knows. Probably nowhere.

Without exception, two sisters, one named Tatyana Dmitriyevna, the other Olga Dmitriyevna (à la Eugene Onegin, of course). Both very quiet. And for good reason, too: they're deaf mutes. But they're quiet only by day. By night they take it upon themselves to tidy up the common spaces of the apartment, making a god-awful racket with their basins and buckets. There's no explaining to them that all the noise is a nuisance, or what noise is, for that matter. But no one gives them a hard time. For one thing, they're basically disabled persons, after all, and for another, they're seamstresses—generous ones, too. Every apartment dweller gets a birthday present from them, satin sharovary [traditional Cossack baggy trousers —Trans.] or an apron embroidered with the logo of the Moscow Youth and Student Festival. The jaunty festival daisy calls to mind certain "parasitic associations," since the flower happens to occupy the place usually reserved for a fig leaf.

Without exception, a Tatar woman named Saida who works at our school as a custodian. Her son, Rinat, a student at the Bolshoi Theater Academy, is the pride and joy of the whole apartment: he's appeared twice on television performing in a government concert. In the evening Saida drinks two glasses of "Three Sevens" port, then shuffles woozily into the kitchen and shouts, "Rinatik, call me up a chair!". Rinatik dutifully calls her up a chair, Saida enthrones herself on it and begins recounting something or other at great length, gradually lapsing into Tatar. On Tatar holidays there would be the most delicious belyashi [fried meat patties —Trans.]. Or maybe it just seems today that they were delicious back then. Everything, in fact, seems to have been—and is recalled as—something not entirely what it was in reality. The belletrization of memory? A defensive reflex? The patina of time?

Likewise without exception—all the others with the exception of the rest of them all.

The communal kitchen represents a self-sufficient communicative space. Against the background noise of the wired radio receiver, which is never switched off, is heard a similarly endless conversation possessing an extremely broad range of topics and stylistic registers. A conversation about everything. A Great Conversation, often punctuated with spontaneous actions by its participants.

This Conversation has given rise to several creations by the artist Ilya Kabakov. One of them, titled "Olga Georgievna, you've got something boiling," is an endless loop of completely disjointed and absolutely authentic speech gestures performed by the communal body of a communal kitchen. For instance, "Vera Yakovlevna, don't pour anything into the garbage pail, it'll just stink and get all unsanitary. Er, did I say the garbage pail? That's not what I meant at all! I meant the trash can! Naturally, you should pour things out into the garbage pail, that's what it's there for, but peelings and waste paper should go into the trash can..."

Where the artist found the inspiration for this piece is no mystery. As you climbed the stairs to his studio on the seventh floor of the famous Rossiya Joint-Stock Insurance Company building on Sretensky Boulevard, there was no telling what you might overhear from behind closed doors. "And you call yourself a lawyer?!" I heard once. "You're not a lawyer, you're a dick, that's all you are, you get me?"

The communal apartment in relation to the arts is an altogether separate topic, and a practically inexhaustible one. The moment communal apartments appeared in reality, they appeared in literature as well. Zoshchenko, Bulgakov, Kharms, Ilf and Petrov, all of them approaching the subject from diverse and even incompatible aesthetic positions and pursuing diverse artistic goals, left us the proverbial "striking examples."

The most sensitive writers grasped that the communal apartment was itself the very incarnation of the new form of social coexistence, and thus represented a new language as well. Such newfangled lexical bastardizations as upravdom ("building manager"), otvetstvennyi s'yomshchik ("principal tenant"), zhirovka ("rent bill"), zhakt ("housing manager's office") or "we will raise the issue of eviction" lodged themselves firmly in our literary language, consolidating it, occupying available floorspace in it. Even before the advent of the collective farm and the GULAG, the communal apartment provided a universal sign of the way utopia rapidly mutates into anti-utopia.

And then there are films. Stalin-era films somehow sidestepped the existence of communal apartments. Characters lived either in modest but neat workers' villages, or else in solidly built huts in the countryside, or else in palatial professorial apartments with glass doors and a view of the Spasskaya Tower. Communal apartments with their comically eccentric scholars leaving their eyeglasses in the most inappropriate places, their simple and warmhearted grannies with bottomless serving dishes of fresh-baked pirozhki, their obnoxious ladies in curlers forever eavesdropping through the crack at the bottom of the door—all of these appeared in films only in the 1960s, and once they appeared, they could never disappear.

Nor have they disappeared to this very day—from art, from memory, or from life.

Translator's notes:

1) At the time that Rubinshtein wrote this essay, the title of Quentin Tarantino’s 1994 film Pulp Fiction was extremely well known in Russia in its Russian translation, "Kriminal’noe chtivo." The playful, largely phonetic, and unmistakable allusion to Tarantino’s film in Rubinshtein’s title “Kommunal’noe chtivo” is not strictly translatable, but is indicated here through syntax.

2) The "doubly expressive" (semiliterate) sign in the toilet reads in the Russian "Nestsi napl."

3) Viktor Koval's line is based on an untranslatable pun in Russian, in which a noun meaning "world" (svet) in the sense of "this world or the next" is the same as the noun for "light" and the lights in a room.

4 ) Bulat Shalvovich Okudzhava (1924-1997), writer, poet, composer, one of the three classical "bards" or "guitar poets" active in Russia beginning in the 1950s; his songs circulated widely in unsanctioned tape recordings, a practice known as magnitizdat.

[Translated for this project by Timothy D. Sergay. The Russian original was first published as "Kommunal'noe chtivo" in the magazine Itogi, 1998, issue 18 and reprinted in the author's collection Domashnee muzitsirovanie (Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie, 2000), pp. 135-42. Used by permission. Translation Copyright © 2008 by Timothy D. Sergay. All rights reserved.]